Земля Гай - [21]

устроим — на весь поселок праздник!

Егорка, Михайловна с Кузьминичной, Васька растерялись, стояли сбитые с толку, не веря ни ушам своим, ни глазам.

Но праздника не вышло. Ветер был на реку. А потом и вовсе в небе опрокинулся на них, на догорающий сарай ушат воды и враз остудил. Как и не было ничего. Только уже без сарая.

— Епты-ч, как к богу дозваниваюсь, — выругался Егорка и тут же, видимо, сквозь шумы в трубке расслышал голос и заорал:

— Але, але! Это церковь?!

Как ни странно, в трубке ответили:

— Молитвенный дом.

— Мне бы вашего самого главного попа.

— Это отец Андрей. Я вас слушаю.

— Мне это… креститься надо. Так я завтра часам к двенадцати дня приеду. Я из Гая.

— Мы крестим по субботам в два часа дня.

— Да, блин, я же говорю, из Гая я, у меня только завтра возможность будет приехать к вам креститься.

— А я говорю, мы крестим по субботам!

— Вы чё, не понимаете? Я креститься хочу. Мне в субботу до вас не на чем доехать, а завтра из нашего поселка к вам поедут и меня захватят. И ваще, может, я до субботы передумаю. Ваше ведь дело — в веру обращать! А вы мне отказываете!

Штепт за стенкой какое–то время вслушивалась в Егоркино страстное желание креститься, но ей это быстро надоело.

— Так что же у вас пропало? — обратилась она к фермеру. — Ведь не просто же так сожгли ваш сарай. Вы проверили, что пропало?

— Ну я… Шут его знает… Я не бачив… — убитый горем фермер не мог понять, чего от него хотят.

Штепт потихоньку раздражалась.

— Что у вас там было до пожара? Хотя бы это вы можете перечислить?

Панасенок только было открыл рот, как в дверь вломилась Михайловна.

— Ну, едрена–матрена, замордовались мы твоих коров ловить да доить, Федька, дубина стоеросовая! С тебя магарыч! И не хлопай мне тут зенками. Васька выгнал их на выпас — всё!

— Гражданка, гражданка, на полтона тише. Кто вас сюда звал? — попыталась осадить бабку Штепт.

Михайловна уперла руки в боки:

— Так ты же, милая, и зазвала. Рассказать тебе, как оно все сгорело. Или што, уже не требуется?

Штепт опросила Михайловну, Егорку. Потом все отправились по новой осматривать пепелище.

Озаботившись необходимостью самым полным образом осветить события ночи перед районным инспектором, Михайловна неосмотрительно оставила Кузьминичну дома одну в растрепанных чувствах. Да еще и забыла выключить телевизор.

Михайловна не позволяла Кузьминичне смотреть телевизор. Разве что

сериалы — и то не все и вместе с собой. В Гаю показывали только две программы: первую и вторую, но и этого было достаточно — приходилось постоянно следить, чтобы Кузьминична не увидела новостей: Чечни, террористов, взрывов, падающих самолетов, цунами и торнадо, трупов крупным планом. Бабка, пережившая ребенком оккупацию, трудовые лагеря, шибко боялась Третьей мировой, а начитавшись

Библии — и апокалипсиса. Непонятно, чего она боялась больше, но, глядя на экран, ей казалось, что что–то точно уже началось…

Кузьминична приходила в состояние болезненного возбуждения, начинала вопить о спасении, молиться и собирать в рюкзак сухари. Михайловна этих приступов терпеть не могла: в такие минуты товарка выглядела жалкой, истеричной, полоумной старухой и вызывала у нее чувство брезгливости.

…На пепелище собрался весь поселок.

Дом Панасенка стоял в плотном общем ряду, за которым начинались брошенные овечьи выгоны, заросшие лебедой, за ними — река. Сгоревшие сарай и часть забора образовали брешь в строгой броне человеческого жилья. Теперь прямо с улицы, через двор видна была река. И, кажется, переменившийся ветер, задувший с нее, теперь как никогда беспрепятственно проникал и гулял по улице, гоняя рваные полиэтиленовые пакеты, вскидывая подолы бабам.

— Что у вас украли? — допытывалась Штепт, наблюдая, как Панасенок копается в пепле, вытаскивает какие–то доски с черными обгоревшими концами…

— Все у меня украли, все украли… — шептал фермер, бесцельно кружа на месте бывшего сарая, — веру у меня украли…

— Во что веру–то? — спросил кто–то; кто–то ответил:

— В светлое будущее.

Заржали.

Народ гудел как разбуженный улей. Шептались, что нашли в овечьих выгонах пустую канистру из–под бензина, что, стало быть, это поджог, а поджогов доселе в поселке не бывало. Воровали — да. Отношения выясняли по пьянке — обычное дело. Пьяные на мотоциклах в Койвусельгу гоняли — ерунда какая. Но не поджигали, не мстили никому, не заметали следы. И теперь стояли и смотрели друг на друга: кто, кто это сделал?

— С кем у вас были неприязненные отношения? Вам кто–нибудь угрожал? — спрашивала Штепт.

— Не знаю, не знаю… Никто… — потерянно шептал Панасенок.

Шум в толпе нарастал.

— А собаку вы приведете? Може, она учует?

— Надо отпечатки пальцев снять!

— Насмотрелись, дурни, детективов!

— Говори, Федька, кто тебе завидовал? Алкаши–то, небось, все глядели в твою сторону?

— Ой, бабоньки, я знаю, кто это Федьку–то спалил!

— Кто?! Кто?!

— Это ж Ванька Сокуренко! Вы на его морду поглядите — у человека горе, а он стоит лыбится!

— На себя, дура, посмотри — фиксы оскалила и на безвинного человека напраслину гонит!

Через десять минут все передрались и чуть не снесли Панасенку второй сарай.

Панасенок по поводу приезда районного инспектора попытался приодеться, напялил на себя рубашку, костюм, галстук, даже, наверное, чистые носки. Рубашка его была заляпана черными от пепла руками, галстук болтался где–то за плечом… Он смотрел на людей удивленно, ничего не говоря и не вмешиваясь. Испуганный его кобель, про которого никто не вспомнил, не привязал на законное место, потерянно сидел в дальнем углу и так же изумленно глядел на толпу.