Земли обагрённые кровью - [30]

В нашем батальоне был один крестьянин из деревни Кестин-Маден, которого звали Хасан-оглу Григорий. Он часто рассказывал нам о таких христианах. «В этих местах много лет назад крестьян силой заставляли принимать мусульманство, — рассказывал он. — Грекам языки отрезали, чтобы они не говорили по-гречески. Люди брали себе турецкие имена, но в душе оставались христианами. Они устраивали тайные богослужения, обучали детей греческому языку. В 1909 году, когда была объявлена конституция, люди поверили в обещанную младотурками свободу и перестали скрываться. Но их обманули…» Я вспомнил рассказы Хасан-оглу Григория, сидя в кругу семьи старика из деревни Тахтаджилар. Я осторожно начал расспрашивать.

— Мы считаемся мусульманами только потому, что живем в деревне Тахтаджилар, — сказал старик. — Скрывать не стану, мы ненавидим турок и любим христиан, они люди трудолюбивые и умные.

Объяснение это меня не очень убедило. Но спорить я не стал. Когда я уходил, старик нагрузил меня подарками. Тут были и ячменные сухари, и яйца, и сыр. Даже бутылка раки!

— Пусть друзья твои выпьют и хоть ненадолго забудут свои страдания…

Я возвратился в нашу палатку пьяным не столько от вина, сколько от переполнявшего меня чувства признательности к старику.

Однако радоваться долго не пришлось. Передо мной внезапно вырос капитан. Увидев столько добра у меня в руках, он удивился и спросил, откуда это все. Я пустился в объяснения, кое-что присочинил, но и правду кое-какую сказал. В конце концов я понял, что его интересует только раки, и тут же добавил:

— Разрешите, капитан, преподнести вам эту бутылочку домашнего раки.

Он сначала отнекивался, потом сказал: — Ну, раз ты так настаиваешь, я возьму, но заплачу за нее.

— Какие могут быть разговоры! Мне ли с вас деньги брать? — Я знал, как падки на подношения турки, и был уверен, что наш капитан не исключение.

Уходя, он сказал:

— С этого дня корзины в батальон будешь приносить ты. Когда придешь, спроси меня. Я хочу с тобой поговорить.

Через два дня я понес в батальон корзины и встретился с капитаном.

— Я тебе кое-что скажу, но смотри не проболтайся, а то ответишь за это.

— Буду нем как могила, эфенди. Все будет тихо…

— Ну, слушай. Повар даст тебе бидон масла, ты отнесешь его в деревню, где ты получил подарки, и обменяешь на раки. Когда все сделаешь, сообщи мне, и я пришлю к тебе человека. Понял?

— Как не понять! Все будет в полном порядке, как приказали…

С того дня у меня завязалась дружба с капитаном, поваром, механиком и доктором. Но и тут мне не повезло. Вскоре нас снова перебросили в Анкару. Второй рабочий батальон должен был помочь турецким зажиточным хозяевам собрать урожай, находившийся под угрозой из-за нехватки рабочих рук.

Нас привезли в известный своими целебными источниками Хамамкей.

Дали нам два дня, чтобы отдохнуть, помыться, а потом распределили по деревням. Меня вместе с другими пятьюдесятью солдатами отправили в деревню Гюль-Дере. На деревенской улице выстроились в ряд крестьянские богатеи, сыновья которых были мобилизованы в армию, и рассматривали нас, словно взвешивая наши силы.

— Тощие, хилые! Тяпки не поднимут, не то что плуг! — говорили они.

VIII

Мне снова повезло. Я и еще шесть человек попали к одному хорошему человеку. Его звали Али. Жил он в своей усадьбе с больной женой и восемнадцатилетней дочерью Эдавье.

— У меня тоже три сына в армии, — сказал он. — Я знаю, каково вам приходится. В моем доме вы найдете и сытную еду и доброе слово. Я надеюсь, что и вы со своей стороны будете работать на совесть.

Старик смотрел на нас так доброжелательно, что это придало нам сил. А дочь его в нашем присутствии скромно опустила глаза, напомнив нам этим, что мы мужчины.

С жатвой они справились сами, поэтому мы сразу взялись за молотьбу. Работа эта не особенно изнуряла нас. Мы неплохо устроились в этой усадьбе, даже вспомнили, что и мы люди. Нас хорошо кормили, мы спали в чистой постели, всегда могли помыться, отдохнуть. Проснувшись на рассвете и перекрестившись, мы радостно вдыхали запахи травы, скотины, слушали пение птиц.

Дядюшка Али никогда не заставлял нас работать сверх сил, он был добрым человеком. Однажды вечером я зашел к нему, когда он молился. Он стоял на коленях и отбивал поклоны, касаясь лбом пола. Издали был слышен голос муэдзина, который с минарета посылал свои молитвы аллаху. Дядюшка Али покорно и униженно просил:

— Аллах! Если моя рука была несправедлива к человеку — отруби ее! Если мой глаз слукавил — закрой его навеки. Если в мое сердце закралась зависть — вырви его…

В первый же день я чуть не лишился доверия дядюшки Али. В Гюль-Дере молотили очень старым способом, а я решил ввести новый. Сосед моего хозяина тут же пошел и сообщил ему об этом. Так и так… Этот неверный нарушает порядок… Он погубит тебя… Но дядюшка Али не спешил с выводами. Он наблюдал за мной и, когда увидел, что мой способ молотьбы проще и лучше, сказал, обрадованный:

— Видно, аллах послал тебя мне, парень, чтобы облегчить мою работу. Молотьбу оставляю на тебя. У меня и других забот хватит…

У дядюшки Али были бахчи, луга, много коз, баранов и коров. Он не зря благодарил аллаха за то, что он послал меня ему и избавил его от забот о молотьбе! Еду нам приносила Эдавье. Каждый раз, вернувшись домой, она подробно рассказывала отцу, как идут у меня дела. Однажды вечером Эдавье сказала мне: