Землемер - [34]

Урсула, высказав свои чувства, удалилась, как будто стыдясь, что не скрыла их в своей душе. Чтобы скрыть ее замешательство, я переменил разговор.

— Господин Ньюкем, как мне кажется, умеет управлять общественным мнением, — сказал я землемеру. — Как искусно он придал двадцати одному конгрегационисту, которые были на его стороне, вид большинства, тогда как они не составляли и трети всего собрания.

— Да, он в подобных делах неподражаем! — вскричал Эндрю. — Он сам говорит, что хорошо знает людей, а с помощью разных военных хитростей умеет так хорошо распорядиться, что вы, думая, что выполняете свою волю, будете полностью повиноваться его собственной.

Это редкий талант.

— Правда, такому таланту можно бы позавидовать, если бы только им пользовались всегда честно.

— А1 В том-то и штука! Что он пользуется им, это бесспорно, но как — это другой вопрос. Мне иногда досадно, а иногда так просто смешно смотреть, как он управляет этими людьми, заставляя их двигаться туда и сюда, а сам ведь никогда не вмешивается в дела. Я отвечаю за то, что он хорошо знает свое дело.

— Согласен с вами. Надо иметь особенный талант, чтобы приобрести влияние такого рода.

— Да, но нужно начать с того, чтобы лгать и обманывать, правда, он совсем не затрудняет себя в этом.

— Кажется, мой поверенный не принадлежит к числу ваших друзей; надо будет подумать об этом хорошенько.

Сказав это, я стал расспрашивать землемера о том, в каком положении он нашел дом и поместье, за которыми я поручил ему строгий контроль.

Жившие там люди были простые и скромные, они занимали только кухню и службы, а чистые комнаты оставались свободными, и от этого большая часть мебели была еще годна к употреблению. Поместье процветало без посторонней помощи. Деревья выросли, поля хотя не обрабатывались систематически, по крайней мере не были истощены, и все в основном, если не улучшилось, то не пришло однако в упадок.

Между тем как мы говорили, Урсула приготовила чай. Когда она пригласила нас к столу, я удивился чистоте и даже некоторой роскоши в посуде. Тарелки и ножи были дорогие, а на подносе стояла прекрасная, старинная, серебряная посуда, на которой были вырезаны гербы. Я пристально рассматривал ее, ожидая увидеть свой фамильный герб, но его не было. Я взял молочник и никак не мог понять, кому принадлежал изображенный на нем герб.

— Удивляюсь, видя здесь это серебро, — сказал я Эндрю. — Я знал, что дед мой был богат, но никак не думал, чтобы он простер свою расточительность до того, чтобы оставить здесь эти вещи. И притом эти гербы не Мордаунтов, ни Литтлпэджей. Нельзя узнать, кому они принадлежат?

— Мальбонам. Это серебро Урсулы.

— Да, дядюшка, и вы могли бы прибавить, что это все, чем я владею, — сказала с живостью Урсула.

— Эта посуда удивительно хороша, — прибавил я.

— Я вынуждена была ее выставить напоказ, потому что сегодня утром разбила единственный чайник, который был у нас на целый дом. Франк хотел купить другой, но до сих пор еще не появился. А что насчет ложек, то у нас других и нет. Взяв чайник, я сочла за лучшее одновременно показать вам все свое богатство. Посуда эта появилась сегодня на свет в первый раз после долгого, очень долгого времени.

Несмотря на все усилия Урсулы казаться равнодушной, в голосе ее было что-то печальное и трогательное.

Грубая радость какого-нибудь выскочки, упоенного своими богатствами, отвратительна, но падшее величие невольно возбуждает в душе нашей глубокое сочувствие, особенно являясь в образе невинности и добродетели.

Урсула говорила без тщеславия и гордости; это серебро составляло все, что ей осталось от ее семейства; не удивительно после этого, что она так к нему привязалась и что возбуждаемые им воспоминания производили на нее глубокое впечатление.

Мне очень приятно было видеть чувствительность, невольно обнаруженную Урсулой, а еще приятнее то, что она не предавалась вполне этой чувствительности. Урсула понимала, что требовал от нее принятый ею образ жизни; она одевалась просто, но со вкусом. В наряде ее не было ни изысканности светских девиц, ни грубой простоты девушек того класса, к которому она, казалось, принадлежала теперь сама. Из старинных материй, оставшихся ей после ее семейства, она сшила себе платья, очень приличные для настоящего ее положения, и в них она была очень мила. Хотя она не старалась казаться выше других, но по ее одежде и манерам легко было догадаться о ее происхождения. Во всяком случае, она была прелестна.

— Отведайте этих пирожков, — сказал мне Эндрю, искавший всевозможных случаев показать свою племянницу, — их пекла Урсула. Сама госпожа Вашингтон не приготовила бы лучше.

— Если бы госпожа Вашингтон занималась когда-нибудь этим, то, конечно, могла бы теперь позавидовать. Я, право, никогда ни ел ничего лучшего в этом роде.

— Вы хорошо сделали, что прибавили: в этом роде, — живо сказала Урсула. — Меня научила их делать моя благодетельница, но здесь не найдешь всех продуктов для этого, как было у нас.

— Да, у вас, в пансионе, верно никогда не было недостатка в сладком.

Урсула засмеялась, но ее стройный, хотя и мелодичный смех заставил меня вздрогнуть.