Зеленый дом - [14]

его по часам отдает напрокат.

Пальто это — вещь недурная весьма:

и плечи на вате, и полы до пят,

вдоль борта идет голубая тесьма,

ну, правда, нагрудный карман плоховат,

ну, правда, на швах и под воротником

подкладочный светится войлок-злодей;

дешевым пропахло пальто табаком

и потом просительских очередей.

В шалманчик к семи забежит человек,

заплатит что надо — и вмиг за порог

ныряет в пальто под начавшийся снег;

прокатчик покуда сыграет в тарок.

Он шлепает карты на стол тяжело,

глядит на часы, наконец, доиграв:

прокатное время, глядишь, истекло —

уже не пора ли насчитывать штраф?

Холодный ряд фабричных труб

Безмолвен город, и квартал торговый

стоит пустым, как будто сноса ждет:

поторговаться, но купить готовый,

куда-то схлынул начисто народ.

В витринах понаставлено умело

всего, что задержать могло бы взгляд;

однако продавцы сидят без дела

и нервничают, если к ним звонят.

В слободках — скука без конца, без края,

играют в карты, оседлав скамьи,

лучам светила, как бы загорая,

подставив спины потные свои.

Домой — к чему ходить; обед несложен —

всего-то коркой размешать бурду

и, вынув ложку, как кинжал из ножен,

скрипя зубами, взяться за еду.

Придут под вечер из лесу подростки

с почти пустой корзиной ли, с мешком,

там — ягоды, и высохши, и жестки, —

мамашам их предъявят со смешком,

к порогу выйдут, тощей самокруткой

затянутся, не разжимая губ,

и долго смотрят с ненавистью жуткой

в закат, на стылый ряд фабричных труб.

Сточный люк

Измотан морозом и долгой ходьбой,

старик огляделся вокруг,

подвинул решетку над сточной трубой

и медленно втиснулся в люк.

Он выдолбил нишу тупым тесаком,

спокойно улегся во тьме,

то уголь, то хлеб он кусок за куском

нашаривал в жидком дерьме.

Почти не ворочался в нише старик

и видел одних только крыс,

лишь поздний рассвет, наступая, на миг

в решетку заглядывал вниз.

И зренье, и слух отмирали в тиши,

и холод как будто исчез,

и дохли в одежде голодные вши,

утратив к нему интерес.

И был он безжалостно взят за грудки,

и вынут наружу, дрожа,

и тщетно пытался от грозной руки

отбиться обтеском ножа.

Выдворение из приюта для слепых

Богадельная стала свалкой гнили,

из отбросов стряпалась жратва —

и слепые щеточники взвыли,

и качнуть надумали права.

Семеро пожаловались хором —

персонал, выходит, нерадив, —

расползлись, чуть живы, по каморам,

с жалобой к опекуну сходив.

Натыкались на углы страдальцы

там, где ковыляли столько лет,

по-слепецки налагали пальцы

на любой попавшийся предмет.

Медленно валандались по дому

от добра искавшие добра

и, соседям разгоняя дрему,

что-то бормотали до утра.

И когда рассвет забрезжил хмурый,

каждый был на лежбище своем

трижды и четырежды, как шкурой,

позамотан щеточным сырьем.

Думали — начальство гнев ослабит,

и до смерти бы лежали так, —

но к обеду с кошта снятых ябед

выперли из дома, как собак.

Прием в дом для престарелых

Отныне — вот постель твоя.

Одежку в этот шкаф повесь.

Следи, чтоб не было нытья:

у нас оно не в моде здесь.

Вот эти тапки забери.

Клопов не бойся, нет почти.

Крючок на фортке — изнутри.

Запомни всё и всё учти.

Нас будет четверо: уснем,

увидишь, легши по местам.

Мы в коридор выходим днем.

Курить, понятно, только там.

Как видишь, койки широки:

да ты лежал ли на такой?

К покою склонны старики,

так ты уж нас не беспокой.

Здесь может разное бывать.

Не делай удивленный вид,

не лезь, коль кто начнет кивать

и сам с собой заговорит.

Ну, я пойду. Тебе — впервой.

Подумай, полежи ничком.

Когда черед настанет твой,

то будь приветлив с новичком.

Жители вагона

Вагон, бесплатная квартира,

стоит на рельсах тупика.

Сюда доносится из мира

далекий лязг товарняка,

тут служит лестницей подножка, —

каморка, может, и мала,

а всё же места есть немножко

для колыбельки, для стола.

Живущим здесь — не до уюта,

здесь громыхают поезда,

от трассы — тяжкий дух мазута

и гарь, — а впрочем, не беда:

и здесь судьба дает поблажки,

жизнь хочет жить — и потому

не могут не цвести ромашки

и все-таки цветут в дыму.

Нам ни к чему людская жалость,

возьмем лишь то, что даст земля:

запрем вагон, побродим малость,

вдоль рельсов наберем угля.

Живем легко, не ждем напасти,

мир, как вагон забытый, тих:

видать, о нас не знают власти,

а мы не жаждем знать о них.

По поводу насильственной смерти владельца табачного киоска

Лавочник-табачник, из воды

у плотины всплывший поутру,

были губы у тебя худы

и дрожали в холод и в жару.

Вышла смерть тебе — последний сорт,

да и жизнь — не шибко хороша:

был ножной протез, как камень, тверд,

и усы торчали, как парша.

Жил один ты долгие года,

тишина звенела в голове;

ставню опускал ты, лишь когда

улицы тонули в синеве.

Но порой нырял ты в темноту,

и тогда захватывало дух:

у канала, на пустом мосту

ты ловил подешевевших шлюх.

И, над ними обретая власть,

средь клопов, с отстегнутой ногой,

ты желал повеселиться всласть,

расплатившись кровною деньгой.

Знал ты этой публики пошиб,

и наутро звал себя ослом:

потому, когда серьезно влип,

понял, что имеешь поделом.

Эту дочерь городского дна

ты узнал, дрожащий, в тот же миг,

как тебя окликнула она,

мертвой хваткой взяв за воротник.

Вынырнул босяк из темноты,

вынул нож, и был ты с босяком —

в миг последний так подумал ты, —

вроде как бы даже и знаком.

И, умело спущенный в канал,

даже без нательного белья,