Зелёные Созвездия - [29]

Я готовлюсь ответить наглее, но так и застываю. Не сразу доходит, что Володька даже не открывал рта, кода говорил. Губы застыли в приветливой улыбке.

— Это… ээээ… — теряюсь я. Мать твою за ногу, как я сразу не догадался. Я смотрю в Володькины глаза, ясные и блестящие, как два изумруда.

— Ну вот как-то так, — жмёт плечами Володька, нервно поглаживая руль велосипеда. — Сегодня ночью они велели приехать. Сказали, что тебе одному сложно.

— Они? — спрашиваю я.

— Природа, — уточняет Володька. — У нас во дворе три дерева растёт: Дуб и две Лиственницы. Они мне уже три дня про тебя рассказывают. Начали с того, как ты в Море заблудился. Я каждый день к ним бегу и спрашиваю как ты. Интересно же. А вчера им Каштан на тебя пожаловался.

— Ябеда, — незлобно бурчу я и кошусь в сторону его кроны, что виновато выглядывает из-за крыши дома.

Володька легонько смеётся. Смех у него заливистый и заразительный.

— Мне тебя стало действительно жалко, — говорит он. — И никого рядом нет, чтобы помочь, вот я и приехал.

Моё настроение в разы поднимается, и я почти смеюсь. К нам уже с крыльца бежит мама.

— И чем мы будем сейчас заниматься? — спрашиваю.

— Поехали куда-нибудь, — говорит Володька. — Где можно поговорить.

— Мальчики, у вас всё в порядке? — взволнованно спрашивает подоспевшая мама.

— Да, — тут же отвечаю я. — Мы хотим сейчас куда-нибудь съездить.

— Это замечательно, — мама наконец меняется в лице. — Только, Никита, тебе надо позавтракать и умыться. Может, Володя составит тебе компанию?

— Может, — размашисто кивает Володька.

* * *

Дедушка свалил всё на несварение желудка, поэтому пока я питаюсь растительной пищей. Через какое-то время мама, конечно, задастся вопросом, почему моё несварение так надолго затянулось, но пока можно об этом не думать. Я накладываю гору овсяной каши, готовлю бутер с маслом, достаю апельсиновый сок. Пожалуй, единственное блюдо, которое не вызывает боль. Я ставлю тарелку и перед Володькой, который сидит напротив и болтает ногами.

— Никита! Нужна ему твоя каша? — наиграно строго заявляет мама, суетящаяся у плиты. — Я могу сделать что-нибудь существенное, яйца пожарить с колбасой.

Мне становится плохо только от одних слов, и я не знаю, что ответить, но Володька находится.

— Нет-нет, мне можно просто хлеб с маслом. У меня тоже несварение желудка.

На секунду повисает тишина. Мама в растерянности, а потом я и Володька срабатываем синхронно и смеёмся.

— Шутники, — ворчливо улыбается мама и возвращается к плите, а я вдруг протягиваю раскрытую ладонь Володьке. Дай пять. И он хлопает своей ладонью по моей.

— Хватит уже дурачиться, Никита, намажь гостю бутерброд. И оденься уже, в конце концов! — просит мама.

— Так мне хлеб мазать или одеваться? — спрашиваю.

— Мажь! — с улыбкой прикрикивает она, а потом поворачивается с заварным чайником к Володьке. — Вова, чаю?

Тот отшатывается от чайника как от раскалённой подковы.

— Нет-нет! — спешно заявляет он. — Можно соку или молока?

И я его понимаю. Вчера днём сам попил чай, так потом живот болел, но не так, как при несварении, а будто внутри хищник поселился. Почти как в случае с кроликом, но не так сильно.

Мама лезет в холодильник за соком, а я пересекаюсь взглядом с Володькой. Мы смотрим друг на друга и всё понимаем без слов. Чёрт, как же это здорово, найти похожего на тебя. За полчаса черноволосый веснушчатый пацан становится мне почти братом.

Вскоре мама уходит, оставив нас одних, и некоторое время под потолком кухни летает лишь наше чавканье. Я смотрю на Володьку, он смотрит на меня.

Чего смотришь? — пробую я спрашивать мысленно.

Жду вопросов, — отвечает тот.

Подобная телепатическая болтовня совсем не похожа на чтение мыслей, как об этом рассказывают по телевизору. Я слышу от Володьки слова только тогда, когда он обращается ко мне. Я не могу полностью слиться с его головой и узнать, что в ней творится, хотя чувствую Вовкину сущность, как сущность Каштана. Я уверен, что без слов, даже с закрытыми глазами, понял бы, грустит Володька или радуется, стоило бы ему ко мне приблизиться. Смог бы прочувствовать каждое переживание, что мелькало в его душе, но прочесть мысли и, скажем, уличить в предательском плане смотаться на свидание с девчонкой, не смог бы.

— Объясни мне в плане еды, — говорю я вслух. — Что нам можно есть, а что — нет.

— Никаких животных, никакой рыбы, — тут же отвечает Володька. — Если только тебе не нравится чувствовать их смерть. Чем страшнее умрёт животное, тем ужаснее ты будешь себя чувствовать. У тебя как всё началось?

— С кролика, — отвечаю я, сразу поняв суть вопроса. — Дедушка на охоте пристрелил и сготовил. А я поел. Меня выворачивало несколько часов, даже ночью.

Володька перестаёт есть и морщится. Чёрт возьми, он прямо чувствует мою боль. Наверное, я тоже так умею или научусь со временем.

— Вот. В одном тайском ресторанчике есть такое блюдо, — говорит Володька. — Там рыбу подают обжаренную, но живую.

— Это как?

— Ну её режут очень осторожно ёлочкой, обжаривают в масле и подают на стол. Вся прелесть блюда в том, что рыба на момент подачи должна быть жива. — Я на минуту перестаю есть, мне становится страшно и больно. — Так вот если ты бы её попробовал поесть, думаю, ты бы точно упал в кому от болевого шока. Тебе бы показалось, что ты себя ешь. Прямо по-настоящему.