Зеленые Млыны - [113]

Он не упирался, еще не зная, куда его ведут, надеялся, что бабушка выручит, но возле машины забился, стал извиваться ужом, кусать жандармов за пальцы и таки выскользнул у них из рук. Рихтер расхохотался, видя эту комическую схватку, но когда мальчик с разбега бросился прямо с обрыва и скрылся внизу, а жандармы уже готовы были прошить обрыв автоматными очередями, Рихтер снова что-то крикнул им, наверное, что мальчишка нужен ему живой, только живой, — потому что несколько жандармов сразу же полезли вниз, вытащили Сташка, обмотали его веревками, должно быть, предназначенными для Мальвы, и швырнули в кузов как тростиночку. Рихтер поднял руку в белой перчатке, показал старухе на перекладину. Проговорил на ломаном русском: «Матка! Матка!» Мол, если Мальва Кожушная сама не явится к нему, он повесит ее сына на этой перекладине. И дал срок: три дня.

Зингерша, оставшись одна, под вязами, где все должно было произойти через три дня, проклинала их страшными вавилонскими проклятьями, от которых в свое время гибли Валахи и другие враги Зингеров, но на этот раз ее проклятья не имели силы. Рихтер, садясь в кабину, еще раз крикнул: «Матка! Матка!» — и снова показал три пальца. Они так и застыли на поднятой руке, как будто это именно с них, с пальцев, слетал злобный смех Конрада Рихтера.

Прибежала Мальва. Растолкала этих черных выродков, а может, они расступились перед ней — этого старуха не увидела, однако они не стали мешать, даже когда Мальва, очутившись в кузове, принялась развязывать Сташка, а потом подала жандармам веревку, на этот раз для нее. Они уже готовы были вязать эту женщину, но Конрад Рихтер пристыдил их: зачем? Она же пришла к ним добровольно, сама пришла, он, знаток психологии этого народа, как раз и рассчитывал на это, ведь они, немцы, галантны в обращении с женщиной, даже если это сама Мальва Кожушная. Пораженный ее спокойствием, Рихтер приказал ехать, сел в кабину, а Сташко, выпрыгнув из кузова на землю, стоял и смотрел на мать с удивлением и восторгом, еще не в силах поверить, что это она. В последний раз он видел ее совсем не такой. Это было в начале войны, уже шли бои за Вавилон, Мальву привезли на райкомовской машине. Сташко никогда еще не видел ее такой красивой, доброй, растроганной, как в тот день. А теперь в кузове стояла совершенно седая женщина, седая и строгая, изморось размыла черты ее лица, однако видно было, что она не плакала, а когда машина уже зарычала, сказала ему: «Попроси бабушку вынести мне что-нибудь надеть. Живее». Рихтер подождал. Ей вынесли клетчатую жакетку, которую она любила накидывать на плечи, когда приезжала в гости из Зеленых Млынов с дядей Федором («золотым дядей»). Мальва и сейчас накинула ее на плечи и так, полуодетая, с непокрытой головой, стояла, опершись на брезент кабины, а жандармы уселись в два ряда за ее спиной; черные, они горбились, пряча лица от дождя. Старая Зингерша подумала — прячут лица от господа бога, стыдятся, что вон их сколько на одну эту беззащитную женщину, которая всем своим видом выражала презрение к ним, какое то чисто Мальвино непокорство.

Мать была восхищена дочкой, но это чувство сразу же уступило место другому — гнетущему чувству беспомощности перед бедой, неотвратимости того, что она предчувствовала и чему так и не смогла помешать. Когда двор опустел и они остались вдвоем со Сташком, осиротелые и одинокие, бабушка накинулась на внука: «Что же ты стоишь? Это же из за тебя ее! Что стоишь? Беги, покличь людей, может быть, они еще перехватят ее… отобьют… Ну не стой же тут камнем… не стой!» «А куда бежать? К кому?» — растерялся Сташко. «Куда?? На свеклу!..» — Она показала рукой за Вавилон, туда, где в эту пору могли быть люди. Напрямик это совсем близко…

Сташко побежал, машины, те, что увезли Мальву, в это время бешено выли на запруде, не могли выбраться из слякоти разбитой возами дороги, а старухе, все еще стоявшей во дворе, мерещились люди, вооруженные кто чем — лопатами, кольями, вилами, даже косами; весь Вавилон, казалось ей, ринулся к дороге отбивать Мальву. Нет, нет, Вавилон так просто не отдаст ее этим черным выродкам. Тем временем Сташко уже выбежал за Вавилон, уже увидел людей, они одни могут вызволить его маму, только бы не упасть, добежать до них. На его счастье, грузовики основательно засели на запруде, ему слышно, как они — то один, то другой — ревут, рычат, подвизгивают. Выбрались все-таки проклятые, полезли наверх, выезжают уже на глинскую дорогу, но и он уже почти добежал, на поле заметили его, кое кто уже разгибается, смотрят в его сторону, переговариваются между собой — узнали. Да и как же не узнать, если эти люди, бывало, на каждое открытие качелей валят к ним во двор, летают выше вязов, а потом, разгорячась, пьют и пьют воду, а он носит ее им из лугового колодца. Опорожнят ведро — и сразу: «Сташко, воды!» А ему доставляло радость служить этим людям, только и знал, что бегал с ведерком на колодец, вырытый на лугу еще дедом Орфеем, у кото рого не было сил пробивать для колодца твердый грунт возле хаты.

Теперь Сташко видел, что тут, и правда, полно людей, вон тетя Рузя со своим звеном, все сидят, чистят свеклу, уже заметили Сташка, замерли; а вон, совсем недалеко от дороги, дядя Явтух грузит свеклу на подводу и другие возле своих телег тоже не отстают от него. Конечно, они еще ничего не знают о том, что случилось в Вавилоне. Сташко добежал до звена тети Рузи и, едва переводя дух, проговорил: «Немцы забрали Мальву… Вон везут ее… Бабушка сказала… Чтоб я сказал…» Он что-то еще лопочет, а они все молчат, и тетя Рузя молчит, только отводит глаза, словно это ее не касается. Тогда он бежит к другим, говорит, что вон, на машинах немцы везут Мальву. И снова никакого ответа, только немые взгляды из под мешков и мешочков, которыми прикрылись от дождя. Что ж он все к женщинам, — вдруг сообразил Сташко и стремглав понесся к возам, там дяденьки с вилами, там вся сила и вся надежда. Подбежал к Явтушку, тот, когда Сташко остановился перед ним, выслушал, на миг замер, глянул на машины и снова взялся за погрузку. Не бросились наперехват грузовикам и от других подвод, а Ничипор Скоромный (здесь были оба брата) даже прикрикнул на Сташка: «Не кричи, дурачок, сами "видим, чай, не слепые!» Оперлись все на вилы и молча уставились на дорогу. И тут Сташко сообразил, что эти люди уже не способны спасти его мать, теперь он и сам стоял в отчаянии, ведь до сих пор у него было совсем иное представление о них, ну, хотя бы о братьях Скоромных. Взгляд его невольно остановился на вилах какого то промокшего дяденьки, вконец растерявшегося перед Сташком и выпустившего их из рук. Сташко совершенно неожиданно для дяденьки, не раздумывая, подхватил вилы и, занеся их над собой, бросился наперерез грузовикам. Дяденька так и присел от изумления. Отшлифованные свеклой, да к тому же на длинной рукояти, вилы, и правда, походили на оружие, хотя были самыми обыкновенными вилами с шишечками на концах, ими не то что немца — и свеколку то не проткнешь.