Зеленые листы из красной книги - [103]
— Вы командовали партизанами, которые истребили наш воздушный десант в горах. Так?
— У вас есть доказательства?
— Я не хочу играть с вами в кошки-мышки. Есть. Немец подошел к двери, что-то сказал дежурному офицеру. И сел, уткнувшись в бумаги.
Вошел солдат, нет — фельдфебель, вытянулся у двери.
— Вы встречали этого человека? — спросил его комендант. И показал на Зарецкого.
Тот коротко глянул в лицо Андрея Михайловича.
— Так точно! Это Зарецкий. — Фельдфебель мешал русские и немецкие слова. — Он руководил боем с нашим отрядом после приземления в горах. Он лично взял мои документы и оружие, когда меня сбили с ног в рукопашной схватке. Он хотел убить меня, но оставил для допроса. Тогда я убил караульного и сбежал.
…Картина июльского боя у лесной опушки встала перед глазами Зарецкого: два парашютиста набегали на него, он крикнул «Halt!», вот, этот, передний, упал, испугавшись, и отбросил автомат. Второго застрелили. Хлопец из его отряда обыскивал упавшего, в эту минуту позвали Зарецкого по фамилии, и он пошел к сторожке. Сзади раздался стон, он оглянулся. Хлопец падал с ножом в спине, а немец убегал зигзагами в кусты. Зарецкий дважды выстрелил в него, но промахнулся. Потом смотрел бумаги пленного. Там было письмо на имя Митиренко.
Этот самый детина стоял сейчас в трех шагах от него, рыжеватый, «дорогой наш Колюшка», как писали в письме. Предатель…
— Не ошибаетесь, Митиренко? — спросил немец.
— Никак нет! Фамилию назвал другой русский партизан, я запомнил и, как вышел из гор, написал об этом в донесении. Тот самый Зарецкий.
Эсэсовец удовлетворенно вздохнул.
— Что скажете, Зарецкий? Или этого достаточно?
— Вполне. Я руководил тем боем.
— Не являясь офицером Красной Армии? Без мундира.
— Достаточно того, что на мне был мундир егеря заповедника. Когда люди с оружием появляются в заповеднике, я воюю с ними.
— Уловка, Зарецкий. Человек без мундира, но с оружием — это партизан, военный преступник. Для него одно наказание: виселица.
Эти жуткие слова не напугали Андрея Михайловича. Смерть одинакова, как ее ни называй. Его смерть — это жизнь для Дануты.
Он сидел опустошенный, а немец писал, отрывался, посматривал в окно. Для него все это было привычно, даже скучно, поскольку не требовало ни пыток, ни тщания. Признание есть. Только оформить приговор.
— Прочтите и распишитесь, — сказал он. — Вы даже не читаете? Впрочем, я вас понимаю. Знали, на что идете, вот и подписываете себе смертный приговор. Что это? Жалость к супруге?
— Вы обязаны освободить ее. Я сдался, чтобы жила она. Я еще верю, слову и чести…
— Слушайте, Зарецкий. Вы даруете жене свою жизнь. Очень хорошо. А если я и вам предложу жизнь?
— За подлость, конечно?
— Лучше сказать, за услугу, которую вы могли бы оказать немецкой армии. Вы русский офицер. Не коммунист. Не еврей. Протяните руку помощи нашей армии. Крах Совдепии — дело недолгого времени. Тогда и вы, и ваша жена останетесь живы. Мы умеем ценить друзей.
— Что у вас на уме?
— Локальная операция. Вам, знатоку гор, даем батальон горных стрелков, вы проводите его тайными тропами на Белореченский перевал, минуя, конечно, позиции Красной Армии. Вот и все. Почему это важно? Мы непростительно задержались как раз в этом месте. Не вышли на перевал. Не торопитесь с ответом. Подумайте о себе и о своей жене.
— Нет, — сказал Андрей Михайлович и поднялся. — Я не предатель. Не надо строить иллюзий. Услуги от меня не дождетесь. Честь имею!..
— Тогда вместе с женой! — эсэсовец почему-то крикнул. Его выводил из себя этот бесстрашный человек. — Умрете оба!
Зарецкий не ответил. Он шел к двери.
Два дня их продержали в тюрьме. Водили еще на допрос — сперва его, потом Дануту Францевну. Один день прошел без допросов. Они находились вместе.
Голодные, измученные, они все сказали друг другу. Примирились с неизбежностью. Сидели рядом, Данута склонилась на его плечо. Сжимали руки, молчали. Слез не было. За окном о железный козырек целые сутки стучал дождь. Безрадостный кусок неба, видимый из камеры, выглядел то серым, то черным. Тогда сверкало, гремело, потоки воды заливали подоконник и пол. Жуткая погода, под стать их положению.
Под вечер за дверью раздались крики, брань. Зарецкие встали. Обнялись, поцеловались сухими губами. Пора. Дверь распахнулась. Вышли с достоинством. Зарецкий поддерживал жену под руку.
В группе смертников было человек пятнадцать, из них три женщины. Дождь сразу промочил всех до нитки. Конвоиров не спасали плащи, ветер срывал с их голов капюшоны. Ругались они по-русски, по-немецки, кляли погоду, арестованных.
По городу вели долго, прошли мимо виселицы, которая стояла на базарной площади. Гестаповский механизм что-то не сработал, а может быть, поняли, что устрашающего представления в такую погоду сделать не удастся. Вывели за окраину, где река Курджипс сливается с Белой.
— Я знаю это место, тут крутой обрыв, — сказал Андрей Михайлович, словно речь шла о простой прогулке.
Им не приказывали раздеться, даже не стали связывать. Спешили. Велели стать стенкой, плотнее друг к другу и к самому берегу.
— Лицом к реке! — Закричал кто-то из палачей. Зарецкий не повернулся. На него снова крикнули, наставили винтовку. Он коротко ответил:
