Зеленая стрела удачи - [115]
Если и в самом деле железные дороги изменили весь строй и ритм русской прозы, то что сделал автомобиль? Что внес он в нашу жизнь, какими изменениями обязаны мы ему?
Дует мокрый ветер с Балтики. На Невском падает, крутит и несется снег, слепящий, розовый и желтый в свете магазинных и ресторанных заглавий. Скромный экономист ленинградского НИИ Акакий Акакиевич покупает себе «Запорожца» и едет первый раз по Невскому... Какая буря бушует в его душе, как он посматривает по сторонам, с кем сравнивает себя?
«Спешите жить! Спешите жить! Спешите, милостивые государи...»
Перечисляя пять условий жизни — хлеб, одежда, работа, дом, — пятым условием инженер Мансуров назвал сказку. Человеку нужна сказка. Взрослый человек — все равно ребенок. Взрослость — продолжение детства. Не может человек без сказки. Не получается без нее. Так вот автомобиль как раз и есть сказка. Машина времени, приспособление для фантазирования, иллюзия своей защищенности, скорлупка, наполненная человеческим теплом, и кем бы ни был автомобильный человек, его образ становится яснее и глубже, приобретая общепонятную, но несформулированную четкость от одного только определения «автомобильный».
В журнале «За рулем» в третьем номере за 1977 год была опубликована крохотная заметка о том, что в мае 1953 года в автобазу Минтяжпрома в Донецкой области пришел водитель первого класса некто Михайлов Григорий Григорьевич, бывший фронтовик. Его посадили на новенький самосвал ЗИЛ-585. И вот на этом автомобиле работал Михайлов больше двадцати лет и намотал 928 513 километров. Без малого миллион! И без капитального ремонта.
Можно говорить про надежность конструкции, — «автомобильная селекция», термин есть такой общепринятый: удачный попался Григорию Григорьевичу аппарат, славно потрудились московские автозаводцы, можно и так написать, но ничем, кроме огромной любви, этот миллион километров не объяснишь. Как же должен был любить свой автомобиль шофер Михайлов! Как он холил его, как берег, как лелеял на пыльных донбасских дорогах, если и на половину миллионного пробега он не рассчитан. Чем, какой чертой характера — трудолюбием ли, осмотрительностью, осторожностью, технической грамотностью — факт этот объяснишь? Ничего не получается! Есть большое чувство, включающее в себя все перечисленное, и еще много другого неназванного, неуловимого, исчезающего от неосторожного прикосновения и наивных попыток анализа с конструктивными выводами, и называется оно, это большое чувство — любовью к машине.
Раз в неделю, обычно по выходным дням, на Мясницкой, в большом сером доме, облицованном изразцами и украшенным пикантными извивами в стиле модерн, в просторной квартире профессора Шергина собирались гости.
Пили чай с бутербродами, играли в преферанс по копеечке и до трех и беседовали на разные технические темы. Все это в шутку называлось политехническим салоном или малым инженерным Совнаркомом. Большие там собирались спецы.
Жена профессора Елизавета Кирилловна Шергина любила гостей, и это казалось совершенно понятным: профессор был много ее старше, и хотя шил себе костюмы у знаменитого Шнейдера, а зимой ходил с коньками под мышкой на Чистые пруды, вернуть молодость не мог. Увы, этого никому не дано. По слухам, Елизавета Кирилловна мужа не любила, но такая жизнь его вполне устраивала, честолюбивому профессору нужна была красивая женщина в доме как подтверждение достигнутых жизненных успехов, показатель некого уровня, как мебель времен Александра Первого, как павловская люстра в гостиной и молодой барбизонец над камином.
Говорили, что в юности Лизонька безумно любила инженера Мансурова, красавца и кутилу. Авиатором он был и шофером. Очень был хорош собой! Там дело дошло до больших страстей: и к цыганам ездили на тройках, и к лешему на кулички, только бывало поманит Мансуров пальчиком. Большой был губитель женских репутаций. Рассказывали, будто бы, когда Мансуров уехал за границу, бедняжка Елизавета Кирилловна вешаться собралась (в молодости подобные вещи остро воспринимаются), и Дмитрий Дмитриевич Бондарев, тогда Митя, но уже вице-директор Руссо-Балта и директор АМО, вынимал ее из петли. Она на груди у него рыдала в отчаянии. Кто-то видел.
Так ли было на самом деле, нет ли, но Елизавета Кирилловна несла в себе тайну. Мужчины находили ее загадочной, а женщины — сделанной: и ходит-то она по дому, как на сцене, и говорит «сделанным» голосом, и движения у нее все заученные. Наверное, ей завидовали, но при этом и друзья и недоброжелатели признавали, что у нее есть редкий для женщины дар — Елизавета Кирилловна умела слушать.
За Шергина вышла в безысходном положении, одна-одинешенька, без средств к существованию, приспособиться к новой жизни не смогла, не в состоянии заняться общественно полезным трудом. Она была просто женщиной, красивой женщиной, кто осудит. А у Шергина как раз умерла мама, и он был остро одинок.
По Мясницкой гремел двадцатый век. Скрежетали трамваи, скатываясь на Лубянскую площадь, ревели клаксоны автомобилей.
По ночам Елизавета Кирилловна просыпалась, когда к почтамту подкатывала, тарахтя и задыхаясь от горячего своего неистовства, служебная мотоциклетка, на которой развозили по Москве телеграммы-«молнии».
Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов…
В этой книге три части, объединенные исторически и композиционно. В основу положены реальные события и судьбы большой рабочей семьи Кузяевых, родоначальник которой был шофером у купцов Рябушинских, строивших АМО, а сын его стал заместителем генерального директора ЗИЛа. В жизни семьи Кузяевых отразилась история страны — индустриализация, война, восстановление, реконструкция… Сыновья и дочери шофера Кузяева — люди сложной судьбы, их биографии складываются непросто и прочно, как складывалось автомобильное дело, которому все они служили и служат по сей день.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».