Зеленая ночь - [73]

Нурджаббар опустился на колени. Как всегда, открывая сундучок, произнес «господи благослови!» и, словно прикасаясь к чему-то священному, осторожно приподнял крышку.

Ничего не было у него дороже этого сундучка. Старинный сундучок, разукрашенный узором из цветов, достался Нурджаббару от матери, и Нурджаббар очень дорожил им. В сундучке стопками лежали тетради. Толстые и тонкие, старые и новые. И каждая страничка в них исписана была его мелким, бисерным почерком.

По-настоящему Нурджаббара звали Джаббар. Но в тот день, когда начал писать, он к своему имени прибавил еще половину отцовского — Нурали, получилось Нурджаббар. Кто посчитал, что это от ума, кто — от глупости, посмеивались над ним и явно, и за спиной, но новое его имя прижилось, стали звать Нурджаббаром.

Образования у Нурджаббара было всего несколько классов, а сам вечно с книгой в руках, да все такие толстенные. Длинными зимними ночами он до утра читал, лежа в постели. В одну из таких ночей Нурджаббар почувствовал вдруг, что сам хочет писать. Сердце его было переполнено, и чтобы освободить, облегчить его, не было другого средства… «Господи благослови!» — сказал он и стал писать первую свою сказку. И так он писал и писал до самой войны. Солдаты писали письма домой, а он и тогда, при острой нехватке бумаги, строчил на пожелтевших, мятых обрывках, стараясь писать как можно мельче, чтоб уместилось. С тех пор и стал у него тот бисерный почерк. Но не дописал он до конца ни одной сказки, не время было и не место. Надо было драться с врагом, а Нурджаббар был настоящим солдатом.

Вернувшись с фронта, Нурджаббар наконец закончил сказку. Запечатал, приложил к рукописи письмо на двух страничках и почтой отправил в Баку в «самый большой» журнал.

Сказку не напечатали. Он послал еще две, их тоже отвергли. Больше Нурджаббар не стал никуда слать свои сочинения, писал и рядком складывал в сундучок.

Мать очень любила Нурджаббара, единственного своего сына, и мечтала, чтоб он занялся каким-нибудь достойным делом, женился бы, обзавелся детьми. «Брось ты свои писания, сынок, — говорила она. — Ночью не писать — спать надо, этак ты и глаза, и голову повредишь. Мало ты на войне натерпелся, чтоб теперь еще себя мучить?» Нурджаббар тоже очень любил мать. У него тоже не было никого, кроме матери. Он пытался убедить ее, что мучается не зря, придет день, и о нем заговорят. Потом сказал: «Не могу я не писать, мама. Умру, если брошу свои сказки».

Около года Нурджаббар проработал весовщиком на приеме хлопка. Потом вдруг отказался. «Слишком хапуг много. Мне с ними не столковаться». Месяц-другой послонялся без дела, устроился на сыроваренный завод. Проработал полгода — ушел. «Здесь тоже полно ворья. Крадут что только можно». На следующей своей должности — разносчиком весов на базаре — Нурджаббар продержался пять месяцев. Сбежал и оттуда. «Не место, где торговля. Ведь что делают: даешь им весы как положено, а они тебе в карман деньги суют». На складе пиломатериалов он тоже, разумеется, не прижился. Несколько лет маялся Нурджаббар в поисках подходящей работы и понял, что не найдет ее.

Он был уже не молод, а все сочинял и сочинял сказки. «Женись, сынок, — упрашивала его мать, — женись, милый!» Так и ушла в лучший мир, не допросившись. После смерти матери Нурджаббар целиком отдался сочинительству. «Народу нужно, — говорил он. — Умру — сочинения мои прочтут и оценят». Он представлял себе людей, которые когда-нибудь после его смерти найдут запертые в сундучке сказки, будут читать их, читать и плакать, читать и радоваться. Будет это не скоро, люди тогда станут совсем другими, не похожими на нынешних. Мечтая об этих совсем других людях, Нурджаббар постепенно перестал общаться с окружающими, его стали считать молчуном, нелюдимом…

Еда, одежда — это его не занимало. Мирские дела вообще мало трогали Нурджаббара. И вот, чтоб уйти от суеты, устроился он на работу в лес. Когда он со своим сундучком появился в сторожке на берегу Куры, ему исполнилось пятьдесят девять, голова у него была совсем белая и зубов во рту осталось не больше десятка.

Три года уже работал он с Багиром, и не было случая, чтоб разговорился. Вместе работали, вместе ели, а мысли, мечты — они у каждого свои, так полагал Нурджаббар. А вот сейчас вдруг подумал, что не дурак он, этот Багир, и сердце у него, похоже, есть.

— Так где мы остановились? — спросил Нурджаббар, садясь на топчан.

— Ну… это… — прищурив один глаз, Багир смотрел на лампу. — Как его… Маленький дубок на берегу плачет…

Нурджаббар пододвинулся поближе к лампе и стал читать.

Багир замер, не отрывая глаз от желтоватого язычка пламени.

«…Прости, дорогой мой Дедушка! Умираешь ты на моих глазах, а я не могу помочь тебе. Нет силы в ногах моих, не окрепли еще руки-веточки… Как будем мы без тебя?! Ветры станут выдирать нам листья-волосы, бури будут гнуть до земли… Ты один нам опора и защита, как нам жить без тебя?!» Утер старый дуб его слезы пышной листвою своей: «Не плачь, сынок, не зря я погибну, смертью своей дам знать я, что жаждем мы, умираем от жажды. И дадут вам воды, и напоят вас досыта. Кура рядом, сынок, живая, устала она, замучилась, но живая. Кура придет вам на помощь».