Здравствуй, Снежеть! - [25]

Ратушняк еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Она представила на миг, как уходила Маруся, возможно, единственная у матери дочь, на фронт, как старуха уговаривала ее остаться, а потом собирала в дорогу и долго стояла у калитки, глядя вслед дочери-невесте.

Ратушняк не могла не вспомнить и своих детей, оставленных ею в детдоме. Проклятая война, как злая разлучница, ворвалась в каждую семью. Ее огненный вихрь оторвал отца от семьи, жениха от невесты, сына от матери. Элла Федоровна ни на минуту не забывала о своих крошках, она носила на груди, рядом с комсомольским билетом, редкие письма воспитательниц детдома, иногда настигавшие ее на дорогах войны. На этих небольших тетрадных листках уже выводил каракули ее старшенький. Эти воспоминания всегда приходили к ней в короткие минуты отдыха, а в напряженной боевой обстановке они заслонялись сиюминутной опасностью.

Раненые забрались в какой-то подвал. Сюда же, к подвалу, военфельдшер перетащила и умирающую Марусю. Потом набрала воды в колодце, напоила солдат, кое-кому сменила бинты. Дала бойцам на отдых два часа. Измученные ранами, подвергаясь ежечасно смертельной опасности, солдаты забылись в беспокойном сне.

Элла Федоровна села у стены и с трудом вытянула раненую ногу. Еще в дороге, когда поднимались в гору и она толкала повозку, открылась рана, и женщина чувствовала, как наполняется кровью сапог, как, смешиваясь с попадающей за голенище землей, в нем образуется чавкающая жижица, но остановиться в пути ни на миг не позволяла себе. Да и нельзя было показать бойцам, державшимся из последних сил, свою слабость. Теперь Ратушняк для них вроде командира.

Стянуть сапог с набухшей ноги стоило больших усилий. Упершись горячей потной спиной в холодную сырую стену подвального козырька, женщина носком левого сапога давила в задник правого. Перед глазами поплыли сиреневые круги. Тогда Элла Федоровна достала из сумки скальпель и надрезала голенище с обеих сторон.

Рядом раздался чуть слышный Шорох и слабый стон. Ратушняк метнулась к Марусе. Девушка умирала…

— Ма-ме… — едва заметно выдохнула она и попыталась сделать запрещающее движение головой, но у нее это не получилось. Из уголка синеющих губ выкатилась тонкая струйка крови.

Оплакав убитую, военфельдшер завернула тело в плащ-палатку и оттащила за хату. Потом вернулась, нашла в подвале ржавый заступ и деревянный колышек с дощечкой, на которой еще не стерлись слова: «Семенной участок Онищенко». От надписи на женщину повеяло далеким мирным временем. И от этого стало еще горше.

Красноармейская книжка поварихи была пробита осколком и залита кровью настолько, что прочитать было ничего невозможно. Элла Федоровна вывела на дощечке крупными фиолетовыми буквами: «Маруся». Потом вырыла неглубокую яму, перетащила туда тело поварихи, засыпала землей, воткнула дощечку. Оглянулась, стараясь запомнить место.

Путь, проделанный ею с ранеными за полдня, вражеский танк мог одолеть за час-другой. Подвал — ненадежное убежище для раненых. Надо их поскорее подымать и уводить дальше, к своим. Но как теперь передвигаться без повозки?

Военфельдшер обошла десяток хуторских дворов. Жилье, по всем признакам, уже давно было покинуто людьми. Пыль толстым слоем лежала на порожках, окнах. В углах дверей и рам серебрилась паутина. В одном месте краешек оконного стекла был отколот, и женщина, прикрыв глаза ладонью, заглянула внутрь. Сумрачная комната, голые лавки, сдвинутая с места железная кровать с панцирной сеткой, на которой белел какой-то квадрат: газета или забытая впопыхах простыня.

Элла Федоровна излазила все хозяйственные пристройки, извозилась в пыли, пока наконец за каким-то саманным, с облупившимися стенами хлевом не наткнулась на тачку с ржавыми колесами.

Ратушняк несказанно обрадовалась своей находке. Она двумя руками подняла оглоблю и что было силы потащила тачку на себя. Старая тачка сдвинулась с места, скрипнув ржавой осью. Когда Ратушняк добралась с тачкой к подвалу, то услышала голоса раненых.

— Пусть берет двоих, что на ногах, и уводит, — доказывал один из бойцов, почти сплошь обвязанный бинтами.

— Какая разница, где помереть, — поддержал его напарник, лежавший рядом без движения.

Им возразил бронебойщик:

— Помэрты тут, на купи гнылой картопли, не фокус, трэба выбыратыся.

Увидев военфельдшера, они замолчали.

— Що, поховала дивчину? — бойцы сняли пилотки.

Элла Федоровна стояла в полусумраке душной земляной норы и напряженно думала, как ей поступить? «Двоих оставить? Нет, так не делают. А вдруг немцы? Нет, только вперед! Только двигаться!»

— Товарищи бойцы! — обратилась она к солдатам, стараясь говорить спокойно и уверенно. — Хоть вы и ранены, и временно выбыли из строя, но остаетесь военнослужащими Красной Армии. А я, как старшая по званию, являюсь вашим командиром, а не просто сестрой милосердия. Все мои приказы должны выполняться беспрекословно.

С этими словами Элла Федоровна нагнулась, подняла с земли раненого и, положив его руку себе на плечо, потащила наверх.

— Ничего, ничего, — ободряла она бойца, едва передвигавшего ноги. Но тот только мычал от боли, и военфельдшер чувствовала, как тело солдата слабеет с каждым шагом, будто наливается свинцом.