Здравствуй, племя младое, незнакомое! - [56]

Они уж было собрались возвращаться на участки, когда увидели грудастую жену Ветошкина, загнанно бежавшую навстречу.

– Максим, Макси-им! – полоумно звала она мужа и махала косынкой, обращая на себя внимание. – У нас чей-то косматый мужик на яблоне удавился!..

Ветошкин уставился на неизвестно откуда взявшуюся жену и сразу протрезвел от ее крика, почувствовал, как на затылке зашевелились волосы и мурашки побежали по телу... Хотел успокоить ее, сказать, что, мол, это – бомж, за него ничего не будет, но почему-то вдрут не осталось сил на слова, почему-то все слова вдруг сразу забылись, словно у порченого.

КОНОПЛЯ

Все внимательнее приглядываясь к жизни, механизатор Павел Тоньшин удивлялся, замечая необъяснимое: фермы в районе закрывались и растаскивались, многие поля заросли непроходимым бурьяном, райцентр утонул в татарнике, а на берегу водохранилища росли и росли коттеджи, словно там создалось особое государство и жили в нем особые люди, ничего не знающие о пустых фермах и заросших полях.

Ко двору безработного Тоньшина в последние годы ничего не прибыло – только почему-то убывало. Даже жена Светлана грозилась уйти, хотя за двадцать лет совместной жизни и намека похожего никогда не делала, а тут как взбеленилась: «Если через месяц не найдешь работу, то потом можешь не стараться – все равно разведусь!» Сказанула, а не подумала о восемнадцатилетнем сыне. С ним-то что делать? Пополам делить? Как вещь? А сын для Павла – самый дорогой человек на свете: высокий, стройный – весь в мать, а от него, отца, только, пожалуй, фамилия досталась, но, может, поэтому и любил его так, как можно любить единственного сына. Сам-то Павел невидным уродился: мелкий, глазастый и кривоногий к тому ж. Одним словом – механизатор. Правда, голос имел на удивление зычный и нрава был крутого, особенно когда выпивший. Его так и называли по-современному: Крутой. Словно рэкетира. Только настоящие рэкетиры на иномарках разъезжали, а он, когда был бензин, добирался с женой в райцентр на рваном «Запорожце»; хотя теперь тоже иномарка. Съездит и на прикол ставит до следующей поездки, которые с каждым месяцем становились все реже.

Теперь же и вовсе забудь, Тоньшин, о машине: теперь только пешим ходом, да и то когда есть настроение. А настроение-то идет от совместной доброй жизни, а будет ли она доброй, если уж жена сына поставила в пример, когда он недавно пришел домой с первой получкой за охрану посевов. А чего их охранять, когда давно без объездчиков обходились. Или уж теперь жизнь такая пошла: к каждому полю человека ставь с наганом! Так тогда овчинка выделки не будет стоить.

Правильно размышлял Тоньшин, привычно, поэтому и сомнение брало: что же это за работа такая у сына? Как-то спросил, а он лишь отмахнулся: «Какая тебе разница, отец!» И добавил насмешливо: «Вы с матерью поменьше болтайте-то!» Улыбка, конечно, не понравилась: холодная, мерзкая – никогда такой не было. Сперва думал, что сын начал выпивать, но, несколько раз незаметно принюхавшись, хмельного запаха не почувствовал и еще сильнее озадачился. «Он, может, и не посевы охраняет, может, с бандой какой-нибудь связался?!» – тревожился Тоньшин. И чем сильнее тревожился, тем сильнее хотел узнать правду. А как узнаешь? Ведь не спросишь напрямую? Генка и прежде-то не отличался болтливостью, а теперь и вовсе не подходи. Тогда Павел решил проверить тайно. Поэтому, когда однажды с утра сын начал седлать лошадь, был наготове и следом нырнул за огороды, чтобы проследить направление... Проследил, но только до леса... «Погоди, – корил себя Павел за недогадливость, – ведь лошадь подкована – следы должны быть!»

Тоньшин когда-то служил пограничником в Казахстане, и уж в чем-чем, а в следах толк знал. Ведь если уж там, где пыль да камни, умел читать их, то в родных-то местах – запросто. Вспомнив службу, он начал ступать по-кошачьи, словно за каждым кустом сидел нарушитель... Перешагивая поваленные осины, Тоньшин все более сомневался, потому что там, куда вели следы, километров на пятнадцать стоял лес, и, кроме покосов на месте бывшей сторожки лесника, от которой теперь остались лишь несколько подсох, торчащих из крапивы, не было никакого иного места, пригодного для посевов... Павел шел все осторожнее, часто останавливался, прислушиваясь и оглядываясь. Когда же неподалеку всхрапнула лошадь, то и вовсе сошел с дороги.

Но как настоящий пограничник, не спешил выходить к видневшейся опушке, а присел и прижался к шероховатой осине, боясь некстати кашлянуть, хотя сына пока видно не было. А когда услышал треск сучьев, то увидел и самого Генку, неторопливо заглядывавшего под кусты; сын, видно, грибы искал и прошел метрах в двадцати от широкого листа папоротника, под который нырнул Павел, не желая выдавать себя.

Теперь, когда сын обнаружился, Павел осторожно вышел на поляну с другой стороны и удивился нездешней высокой траве, потому что поляну еще лет пять назад выкашивали до последней былинки, а теперь, оказывается, и сюда добралось запустение. Павел никак не мог сообразить, что тут охраняет сын, и когда, так ничего и не поняв, решил убираться восвояси, в душе обругав себя, то вспомнил Казахстан, вспомнил, как их заставу посылали на сжигание конопляных полей, то там, то тут появлявшихся в степи... И подошел поближе к остролистой траве, растер меж пальцев метелку, понюхал – конопля! Она самая. И к ним добралась! Сразу вспомнились блестящие глаза сына, его гонор в разговоре – вот она причина! Захотел сразу же подойти к нему; все высказать, потому что не мог терпеть до дома, где он наверняка начнет выкручиваться и ничего не расскажет о том, кто засеял коноплю. А хозяин конопли просто так не расстанется с ней. И если сына еще как-то можно уговорить, то того, неизвестного, никакими разговорами не проймешь. «Только огнем можно проучить!» – решил Тоньшин.