Здравствуй, комбат! - [13]

— Вы видели комбата, Люся?

— Перевязки ходила делать.

— И что?

— Когда оперировали, злющий-презлющий был. Кричал — хоть уши затыкай, команды подавал… Знаете, обезболивающие у нас вышли, так майор спирту ему закатил целую кружку… Он и разошелся! А так ничего!

— Ирина Озолина ходит к нему?

— Это вы у него спросите…

Улица, на которую мы прибыли, была точной копией той, по которой я шел к медсанбату, — такая же широкая и пустынная, только дальним концом выходила в голо простертую степь, резкой белизной отграниченную от серого неба. Малолюдность станицы объяснялась просто: одних давно взяли в армию, других угнали немцы, третьи, связавшиеся с полицейскими службами, ушли сами, четвертые еще не возвратились из эвакуации или от родственников, куда уехали — вместе легче — на время боевых действий. Домик, в котором коротал вынужденный отпуск Косовратов, отличался от других только тем, что его стены были тщательно выбелены, и поэтому вместе со снегом на крыше он больше напоминал сугроб, чем жилье. В наледи были и окна, и на крыльце, плохо покрашенном в коричневый цвет, вдоль перил лежали пуховые валики снега, как изящно сделанные подлокотники. В первой половине дома закопченное чело печки, лавки вдоль стен и запах кизяка; во второй — домотканые дорожки в синюю, красную и белую полоски, два фикуса.

При виде нас Косовратов, укутанный красным стеганым одеялом, попытался приподняться, но только охнул:

— А, ч-черт…

— Да ты лежи, мы к тебе не на танцы.

Я ожидал его увидеть похудевшим и побледневшим, но в тепле и на покое он только отошел от красноты и лицо стало приобретать ровный цвет загара. Он, на мой взгляд, даже поправился, а к тому же был заботливо ухожен — брит, небольшой темно-русый чуб наново пострижен и расчесан, глаза без неизменных в последнее время красных прожилок от бессоницы, гимнастерка и портупея с пистолетом аккуратно повешены на спинку стула. Люся, посчитав пульс, ушла, а он, проводив ее взглядом, вздохнул:

— Вот мощи изображаю. Жития святых.

— Очень похоже. И питаешься, по всему видно, акридами и диким медом.

— Акриды — это, кажется, обыкновенная сушеная саранча?

— Саранча.

— А звучит красиво, верно? Вот так же, наверное, с нектаром и амброзией — благолепно и интригующе, а попробуешь — ерунда…

— И давно ты в рай собираешься?

— Нет, просто баловство мысли… Ну, со мной все ясно. Ты как?

— Ничего. Стоим на Калитве, дела не делаем, от дела не бегаем… Немцы немного подбросили силенок из тылов, мы подвыдохлись… По моим оперативным суждениям. Вечером в баньку собираюсь — комиссар идею подал, сарайчик тут один оборудовали.

— У комиссара твоего язык колючий, а мужик он правильный. Между нами, я его на Дону сманить хотел к себе.

— Не пошел?

— Сказал, что тебя жалко оставлять. Пропадешь.

— Я милого узнаю по походке! Говорить тебе не запрещают?

— Наоборот, поощряют… Единственно доступный мне вид деятельности. И физзарядки.

— Тогда рассказывай, как воевал.

— Может, для потомков оставить? Байки старого деда про персональные подвиги во время оно? Роскошное дело — теплая завалинка, трубка и галчата с раскрытыми ртами.

— Собираешься дожить — оставляй. Орден за что дали?

— Так, небольшая катавасия одна.

— Не знал, что у нас в дивизии за небольшие катавасии стали ордена давать. Сам бы схлопотал. За плацдарм вот не дали тебе.

— Там — сидел, тут — ходил…

По правде сказать, я уже слышал эту историю несколько раз и от разных людей. По рассказам одних выходило, что мелочь, обыкновенная вещь в наступлении, каждый бы мог; по рассказам других — чуть не битва при Фермопилах, достойная занесения на скрижали. И еще читал я донесение в штабе. Сухое, отжатое от эмоций. На вид все было просто: батальон, наступая вдоль грейдера на Миллерово, в ночном бою, сражаясь перевернутым фронтом, разгромил два итальянских батальона и приставшую к ним в пути потрепанную роту немцев. Вспоминая это, подзадориваю Косовратова:

— Говорят, целую дивизию ты разгромил.

— А не армию?

— Пока нет.

— Дойдет до армии — скажи.

— Легендами начинаешь обрастать, как старая баржа ракушками. На плацдарме первым в дивизии соблазнителем числился, теперь героем.

— Защемило — вот и геройствовал. Помнишь сказочку, как два козлика встретились на узкой перекладине? А внизу пропасть.

— Как же, букварь в свое время одолел.

— И у нас так случилось. Навалились с тыла. Нам идти, как сам понимаешь, некуда. А им тоже дороги нет: слева — речушка с гнилым льдом, да еще низину подтопила, справа — отроги да балки, забитые снегом. Силенки же на исходе, целые сутки плелись по заметенным полевым дорогам.

— Итальянско-немецкий козлик-то посильнее был?

— Зато — как муравьи на бумаге…

Случилось это часов в двенадцать ночи. Одна рота батальона продвинулась в хутор километра на два впереди, две вместе со штабом батальона расположились, тоже в хуторе, позади. Мороз перевалил за двадцать, в поле было мглисто, мело понизу. Днем ничего серьезного не случилось, впереди прошли танки, так что оставалась только зачистка. Поэтому ужинали во благодушии, надеясь на спокойную ночь, печки в хатах натопили до красноты.

* * *

А в начале первого часа, когда комбат уже распаривался в постели, прибежал встревоженный командир роты: