Здесь покоится наш верховный повелитель - [10]

В тот день, когда она вошла в Королевский театр, в Лондоне не было девушки радостнее ее. Леди Каслмейн, хоть она и слыла королевской любовницей, не могла быть счастливее маленькой Нелл Гвин в ее блузке с глубоким вырезом, корсете, юбке, накидке из грубой шерсти и косынке вокруг шеи. И обута она была в настоящие туфли! Каштановые локоны едва касались ее открытых плеч; теперь она выглядела соответственно своему возрасту. Ей исполнилось тринадцать лет, и хотя в ее тринадцать лет она все же была крошкой в сравнении со сверстницами, – это была прелестнейшая крошка.

Мужчины теперь могли смотреть на нее сколько заблагорассудится, ибо – Нелл первая готова была это признать – за погляд денег не берут, а любой зритель в конце концов мог заплатить свои шесть пенсов за один из ее апельсинов.

Если же кто-либо пытался вольничать, наталкивался на поток брани, который ошеломлял еще и потому, что изливался из ротика такого крошечного и очаровательного создания. И в партере, и на всех галереях говорили, что самой хорошенькой девушкой из продавщиц апельсинов у Мэри Меггс была крошка Нелл Гвин.

Счастье Нелл было беспредельно, так как Роза была теперь дома. Ее спасли те два кавалера, к которым обратилась за помощью Нелл. До чего же замечательно иметь друзей при дворе короля!

Словечко постельничьего герцога Генри Киллигрю, замолвленное герцогу, словечко мистера Брауна, оказавшегося виночерпием того же герцога, – и Розе было даровано прощение: она без лишних хлопот вышла из своего заточения.

Кроме того, на мистера Брауна и Генри Киллигрю немалое впечатление произвели остроумие и находчивость младшей сестры Розы, которую они с шутливой церемонностью стали величать миссис Нелл: а Генри с большой охотой помог миссис Нелл стать одной из продавщиц у апельсинной Мэри, потому что именно такие девушки, как миссис Нелл, нужны были апельсинной Мэри – и не только ей. Он намекнул, что, бывая в театре Его Величества, король и сам не прочь будет увидеть миссис Нелл.

Нелл тряхнула локонами. Она почувствовала, что следует знать, как в случае чего вести себя с Генри Киллигрю.

Тем временем исполнилась ее сокровеннейшая мечта. Шесть дней в неделю она находилась в театре – Королевском театре! – и ей казалось, что в этом деревянном здании перед ее глазами жизнь проходила во всем ее мыслимом великолепии. Она не могла решить, на что ей нравилось больше смотреть – на сцену или на зрителей.

Надо сказать, что Королевский театр был полон сквозняков; его застекленная крыша пропускала не очень много дневного света, и совсем неуютно зрителям партера было сидеть под ней в плохую погоду; иногда в театре бывало очень холодно, потому что отопление в нем отсутствовало; иногда в нем бывало удушающе жарко от множества разгоряченных тел и свечей на стенах и над сценой.

Но, впрочем, все это были мелочи. Завороженно глядя на сцену, она могла забыть, что все еще ночует в публичном доме в переулке Коул-ярд; здесь она могла жить совсем в другом мире, подражая актерам и актрисам; могла видеть всю знать, потому что сам король бывал в театре. Разве он не был главным покровителем театра? И разве не актеры и актрисы этого королевского дома звали себя слугами Его Величества? Так что посещать театр было для него делом совершенно естественным; иногда он появлялся с королевой, иногда со снискавшей дурную славу леди Каслмейн, а иногда и с другими. Она могла видеть придворных острословов – милорда Бекингема, милорда Рочестера, баронета Чарлза Седли, лорда Бакхерста. Все они приходили на представления, а с ними приходили и дамы, с которыми они бывали дружны в то или иное время.

Она слышала о них самые невероятные истории и внимала этим рассказам благоговейно. Она видела приезд королевы в Лондон вскоре после женитьбы короля; стояла в толпе, наблюдавшей их прибытие к Уайтхоллскому мосту; королева-мать, навестившая тогда сына, встречала королевскую чету, стоя на сооруженном специально для этого события причале: все они были так роскошно одеты, что у зрителей захватывало дух.

Она знала также, что король настоял на согласии королевы сделать леди Каслмейн одной из ее фрейлин. Весь Лондон говорил об этом – об обиде королевы, о вызывающем поведении леди Каслмейн и об упрямстве короля. Ей было жаль черноглазую королеву, которая иногда бывала немного печальной и, казалось, с трудом понимала, о чем шла речь в спектакле, потому что невпопад смеялась шуткам, несчастная, – иногда чуть позже, чем надо, а иногда в тот момент, когда другие дамы лишь краснели от смущения.

Заносчиво высокомерная леди Каслмейн сидела обычно вместе с королем или в соседней ложе и разговаривала с ним громко и повелительно, отчего сидевшие в партере задирали вверх головы, чтобы видеть и слышать, что ей там надо, а зрители, сидевшие на галереях, по той же причине наклонялись – так что, когда леди Каслмейн бывала в театре, на артистов мало кто обращал внимание.

Частенько можно было видеть в собственных ложах и этих двух повес – лорда Бакхерста и баронета Чарлза Седли. Лорд Бакхерст был добродушным малым, поэтом и острословом, выделявшимся постоянно приподнятым настроением. Баронет Чарлз Седли был одновременно поэтом и драматургом. Он был таким хрупким на вид, что его прозвали Маленьким Сидом. За этими двумя особами следил весь зал. Вместе с баронетом Томасом Оглом они недавно отчаянно напроказили в таверне «Петух», где, хорошо поев и еще лучше выпив, вышли на балкон, разделись догола и обращались к прохожим в абсолютно вульгарной и оскорбительной манере. Горожане бурно протестовали, в результате чего Маленький Сид был вызван в суд и оштрафован на большую сумму; суд обязал его не нарушать спокойствие общества в течение года. Поэтому зрительный зал наблюдал и ждал, что эти трое гуляк повторят здесь, в театре, представление, данное ими в таверне «Петух».