Здесь, под небом чужим - [66]

Мои восемьдесят санитаров собрались в нашей столовой, чтобы выбрать свой комитет. Пришел за мной старший санитар Никашин, он из московских мастеровых, умный, непьющий. Лет ему около сорока.

– Пожалуйте на собрание, ваше… – запнулся и поправился, – господин полковник.

– А меня вы не приглашаете? – спросила Маша.

Была она в комнате у меня в это время. Жить вместе мы не стали, чтобы не афишировать наш брак. В госпитале никто, кроме Ивана, о нем не знал.

– Вам лучше… лучше не надо, – угрюмо сказал Никашин. – Неровен час…

И я отправился в собрание один. Вся наша столовая, размещавшаяся в подвале бывшей городской думы, была набита битком. Дым коромыслом, все курили, маленькие подвальные окошки не позволяли помещению как следует проветриваться, а на дворе стоял, кажется, май, и было уже довольно жарко. Сидели на столах, лавках, на полу. Среди санитаров в их солдатском обмундировании выделялись раненые – кто в чем, большинство же просто в подштанниках и нижних рубахах. Веяло потом, карболкой и махорочным дымом. Я остановился при входе, прислонившись к стене. Меня заметили, но никто не предложил мне места, чтобы присесть, что непременно бы произошло еще месяц тому. В противоположном от входа торце подвала из составленных столов была выстроена как бы сцена, на ней стоял еще один стол, накрытый красной материей, а за столом, упершись в него руками, стоял тощий черноволосый и чернобородый человек в английском френче и говорил речь о свершившейся народной мечте, то есть – о сброшенном иге самодержавия, наступившей долгожданной свободе и о равных правах всех сословий, и что сословий теперь вообще не существует. О том, чтобы всем воюющим странам перестать воевать и немедленно устроить мирный конгресс. А если не захотят, тогда – война до победного конца, ничего не поделаешь. Словом, гремела демократическая патетика, теперь, по прошествии нескольких месяцев, ставшая уже привычной. Патетике я не доверял никогда. Отмена самодержавия, наверное, хорошо, свобода – тоже, пускай, и да здравствует демократия! Империя была на манер студенистых медуз, плохо связанной протоплазмой. А демократия – будет крепче, скелетистее? И вот вопрос, получится ли эта самая умилительная демократия с нашим диким народом? Тысячу лет подряд кислой черной мякиной животы вздувать и в один прекрасный день из курной избы так прямо, без пересадки, в английские серафимы выйти? Пока что, кроме полной бестолковщины, которая в сто раз превосходит бестолковщину прежнего времени, ничего нового я не наблюдаю.

Стали выбирать солдатский комитет, выкликать фамилии. Никашин стал прочить меня в главы этого комитета. Пришлось карабкаться на помост, кланяться, благодарить за доверие, отказываться, ссылаясь на медицинскую занятость.

– Кроме вас, некому, – все твердил Никашин. – Народ за вас. Вы в лазарете голова, так будете и в комитете голова. Чтоб без раздрая.

– Не подходит, – выкрикнул кто-то, как я успел разглядеть, из раненых. – Харчит непутево. Скоро все тут ноги протянем. Жрать охота.

– Нишкни! Закрой хлебало! – заорали мои санитары.

– Не я вас кормлю. Что мне дают, тем и кормлю, – сказал я.

– А ты сам расстарайся, найди! На то ты начальник! – выкрикивал тот самый раненый солдат, а я, наконец, его разглядел, узнал.

Это он ударил Машу, когда она с его перебинтованного пальца снимала присохшую, но уже размоченную повязку. Больно ему, видите ли, стало, он вскочил во весь рост и ударил Машу, попал в плечо. Я бросился на него, но Маша удержала меня: это не он, это его боль.

– Господин старший санитар, – обращаюсь громко к Никашину. – А зачем тут раненые? Мы же комитет нашей санитарной части выбираем. Пациенты тут не причем. Сегодня они здесь, а завтра выписались да и уехали.

– Мы чего тебе, не люди, а?! – выкрикнул кто-то, и пошло: – Мы не русские?! Нынче все равны! Бар нетути! Нельзя энтого доктора в комитет, у него царевна в шмонях! Свояк царский! Долой! Долой! Долой царевну! Шкуру энту долой! Арестовать!

Пока свободные граждане свободной страны гудели, я спустился с помоста и под их гневными взглядами поторопился к выходу.

– Тихо, товарищи! – раздался вдруг громкий вскрик у меня за спиной, я оглянулся – на помосте стоял мой Иван и выкрикивал: – Помолчите, земляки! Дайте слово сказать!

– Кто таков? Иван, Ванька, механик докторский, – послышались голоса. – Механик! Рыжий! Ишь, выискался! Важный какой! Чухна!

Я приостановился. Иван, склонившись, что-то шептал в ухо чернобородому, и было заметно, что тот с каждой секундой все больше и больше удивляется. Потом кивнул, недоуменно развел руками и сел. Иван вышел к краю помоста и произнес такую вот речь:

– Товарищи! Граждане свободной демократической России! Во-первых, чтоб вы знали, я не Иван Михайлов, а Иннокентий Евграфович Колокольцев. Под именем Ваньки Михайлова я скрывался от жандармов проклятого царского режима и выполнял задание партии социалистов-революционеров. Какое – говорить пока права не имею. Во-вторых, себя предлагаю в председатели. А Марию Павловну не трогай, не замай! Она теперь не царевна, а просто сестра милосердия. Нынче все равны! Что такое милосердие, знаете, земляки? Это чтоб за вами ходить, говно подтирать. Она что, этого не делала? Клистиры не ставила, порошки не давала? Раны ваши гнойные не чистила, не перевязывала? Революция революцией, а в госпитале должен быть порядок, иначе передохнете тут все. Доктора Лобачева морочить комитетскими делами не нужно, пусть вас лечит, и вы ему должны быть за это благодарны, ручки целовать, а комитетом могу я заняться, как я в этом деле разумею, тем более, мотор мой пришел в полную негодность, ездить не может, и я, благодаря этого неприятного обстоятельства, оказался не у дел. Выкликайте, товарищи, кого справедливого надо в комитет вставить. Только вот что, тут наш доктор прав, кто из раненых собирается выписываться, лезть не смей. Вот кому еще месяца три тут париться, пущай идет, мы его возьмем.