Здесь, под небом чужим - [46]

В Петербурге о войне не говорят или говорят цинично, как о деле, которое не стоит обсуждать, потому что ясна его несостоятельность. Рассуждают о двух Николаях. Один не умел воевать, так теперь другой взялся. А он что – Бонапарт, хоть император? Или, напротив, – Кутузов? Сплетничают, что будто бы это Гришка Распутин убедил царя взять командование, много и грязно несут всякую чушь: германские шпионы, императрица, предательство. Нет дров, а зима на носу, и с продовольствием затруднения. Исчезла мелкая монета, трамваи ходят все реже и реже. Старый извозчик вдруг сказал: «Что же будет-то? Ведь невыносительно!» Одно слово – гниль. Черт с ними, тошнит.

Я получил рентгеновский аппарат, правда, не новый, а где взять новый, коли с Германией воюем? Аппарат для стационара неудобный, слабосильный, предназначен для передвижения в автомобиле, то есть – для полевых лазаретов. Только вот на фронте я таких не видывал, а ведь их место там, и нужда в них огромная. Ну, вытащу аппарат из авто, поставлю под крышу. Зато останется автомобиль для транспорта раненых.

Еду в отдельном купе мягкого вагона, три места занимают ящики с хрупкой аппаратурой. В мирное время путешествие мое заняло бы часов двенадцать-пятнадцать, а теперь, говорят, будем тащиться не менее полутора суток. В вагоне третьего класса едет Иван Михайлов, мой шофер, человек для меня новый и неизвестный. Знаю о нем только, что он, невзирая на возраст (тридцать один год), опытный механик с завода Лесснера и имеет обширный опыт в автомобильном деле. Недавно его призвали в армию, определили в автомобильную роту и присвоили звание унтер-офицера. Невысок ростом, круглолиц, рыж, широкоплеч, коротконог, а ноги колесом. В детстве – рахит. Выглядит совсем мальчишкой. Более двадцати лет ему не дашь. Выехали мы вечером, а утром я послал нашего кондуктора за Михайловым, чтобы вместе с ним попить чаю да и постараться повыведать, что он за человек. Михайлов явился и отрапортовал:

– Ваше благородие, унтер-офицер Михайлов прибыл по вашему приказанию.

– Здравствуйте, Иван Иванович, – сказал я. – Зовите меня по имени – Антон Степанович. Никаких благородий. Я не военный, а доктор. Присаживайтесь.

– Благодарствую, – и, не помедлив, уселся, преданно уперев в меня светлые с белыми ресницами круглые глаза. – А меня кличьте просто Ванькой. Меня эдак на заводе все звали.

– Что так неуважительно?

– Никак нет! Сильно меня там уважали. Это просто из-за видимости моей. Юно гляжусь.

– Чаю попейте, прошу. За что же вас уважали?

Он взял в руку стакан не за ручку подстаканника, а обхватив ладонью, и я отметил, что кисть руки у него, покрытая рыжими веснушками, какого-то гигантского размера. Этакая клешня.

– А я, ваше благородие… Антон Степанович, про автомобили все знаю, каждую гаечку. Умею собрать, наладить да и поехать. А ежели что поломается, в момент исправлю. Я по этой части уже десять лет как. Всё в заводе прошел, с самого начала, с метлы. Вот, к примеру, наше авто. Ему левую полуось менять надо. Как приедем, так и займусь. Рессоры тоже на заднем мосту нехороши. Надо было вам «Руссо-Балт» брать.

– Что дали. А почему же вас, Ваня, с «Лесснера»-то на войну отпустили? Такого важного механика?

– А они там перестали автомобили строить. С Нобелем связались. Дизеля корабельные начали готовить. Вот я и получился без надобности, а кому-то ведь надо в войско идти, вот меня и записали.

Выпили мы стаканов по пять чаю. Говорить все больше пришлось мне, потому что Иван то и дело расспрашивал про фронтовые дела, рентген, про разные медицинские тонкости, а также выяснял, правда ли, что от мастурбации случается сухотка в спине. И что это за сухотка такая. Его огромная кисть руки, обняв подстаканник, сама собой двигалась то вниз, то вверх. А потом, внезапно оставив в покое медицину, он спросил:

– А вы слыхали, Антон Степанович, что революционисты меж собой разоспорились?

– Ничего про революционеров не знаю, – отвечал я, насторожившись.

– Ну как же-с! Вы такой образованный, а не знаете. Говорят, будто один, фамилия ему вроде Греханов, велит воевать с немцем до победы, а другой, как звать, не знаю, зовет всех солдат, что русских, что немцев, стрелять своих офицеров. И чтоб война промеж государств кончилась, а началась бы промеж своих, чтобы все были равны, никаких чтоб дворян и купцов, а чтоб все стали бы рабочими. И всем землю дать.

– Нет, Ваня, про то я ничего не знаю, – сказал я и отослал его к себе, сказавшись усталым, хочу, мол, поспать вволю, а сам стал раздумывать: мой Ваня дурак или шпион? Или то и другое вместе? А если шпион, то чей – полиции или этих самых «революционистов»? А то еще, не дай бог, немецкий?

Удалив Ваню, я и взялся за эти записки, благо поезд наш то и дело стоял, пропуская грузовые и солдатские. То есть, не трясло. Что за госпиталь в Г., каков персонал – мне неведомо, по бумагам все прилично. Одно только беспокоит: среди сестер милосердия – двоюродная сестра императора. Боюсь, что она будет вмешиваться, указывать и создавать неловкие моменты. Каково мне, смерду, будет спорить с родственницей помазанника Божьего?