Здесь, под небом чужим - [26]

– Петр Петрович, вы?

– Мартын Иванович Бобков, – он протягивает ей руку. – Так меня зовут. По-настоящему. Что вы тут делаете?

– Здесь мой муж.

– Муж… Служит?

– Арестован.

– Пойдемте прогуляемся, расскажете.

Вышли из подъезда, перешли улицу. Деревья в Александровском саду только начинают желтеть. Присесть некуда: от скамеек остались одни чугунные остовы, сиденья растащены на дрова. На животе белого когда-то Геракла с отбитым носом начертано углем: «Слава пролетариату».

Петр Петрович, фон Тауниц, Алексей Сидоров, он же – Мартын Бобков, наконец-то идет рядом с той, которую то и дело вспоминал ночами в тюремной камере, представляя ее себе «девушкой в белом», хоть в белом он ее никогда не видел. И как в тюремных грёзах, и как когда-то давно в Ч., так и теперь она кажется ему прелестной, только немного иной, потому что прошло с тех пор шесть сумасшедших лет. Стала она теперь взрослой озабоченной дамой, бледной и печальной. Слегка увядшей, но все равно прелестной. И он не умолкает, не замечая, что ее пошатывает от усталости и голода.

– Тогда мы не встретились с вами. Меня сразу арестовали на вокзале в Петербурге. Получил шесть лет. Да еще довесили три за побег.

Он все что-то говорит, говорит, говорит торопливо, волнуясь, немного рисуясь, изредка как бы невзначай касаясь плечом ее плеча, рассказывает, как в тюрьме вдруг попались ему в руки сказки Андерсена, откуда-то взялись, и он тут же вспомнил про Надю. Она кивает, не понимая на самом деле почти ничего. Что он тут делает? Случайно оказался? Служит? Вдруг Надя насторожилась. Услыхала важное.

– Вот, теперь партия направила меня в ЧК служить, – говорит он. – У нас всякая служба чистая, даже в ЧК, да, даже в ЧК, что бы там буржуи не пели.

– Вы тут служите?

– Ну да. Служу. Советская власть – божеская власть.

– Вы уверены? – вырывается у Нади.

– Совершенно. И вы верьте! Вы ведь тоже не чужды нашим идеалам, я помню…

Надя вдруг ясно вспоминает, как тогда, давным-давно, в какой-то иной нереальной жизни пришла к нему ночью, как шумел тогда дождь по крыше и поскрипывала лестница, и что было потом…

– Что с вашим мужем? – спрашивает Бобков. – Кто он? Фамилия?

– Москвин Антон Сергеевич, – говорит она и рассказывает всё, что кажется ей важным для его освобождения.

– Я вам протелефонирую. Сегодня же. Попробую выяснить. Пойдемте обратно.

Они возвращаются к зданию ЧК. Тут стоят пролетки и одно авто. Бобков приказывает шоферу:

– Товарищ Семенов, отвези товарища Москвину, куда скажет. Сразу возвращайся, мне в Смольный к пяти.

И Надя катит домой в автомобиле, словно важная комиссарша, мысли ее тревожно мечутся от ужаса к надежде. Даст Бог, Бобков поможет: коли он командует автомобилем, то он тут какой-то начальник. Не самый главный, меньше Лихно, но все же – начальник. Вдруг поможет?

Бобков же идет в подвал, где свалены трофеи, добытые чекистами при обысках. Приказывает найти вещи Москвина. Парнишка в студенческой фуражке, порывшись минут пять, выдает ему коробки, узлы и папки с разными бумагами и письмами. Забрав только папки, Бобков отправляется в свой кабинет. Через полчаса, перебрав бумажный хлам, он уже ясно понимает, что Москвин для новой власти никакой опасности не представляет, а попал в переделку только как бывший офицер. Заложник. Но и офицер он не настоящий, не военный, а инженер. Паровозы умеет ремонтировать. Полезный. Пусть ремонтирует, можно отпустить. Отпустить? К Наде?

Последняя папка. В ней газетные вырезки разных лет, из разных газет, и все это – статьи за подписью Москвина.

«В суждениях о социализме постоянно делается грубая ошибка – социализм приравнивают к христианству первого века. Но это все равно, что смешать товар с подделкой под него. Клюквенный сок похож на красное вино, но он не вино. В христианстве есть тот спирт, которого недостает социализму, – свобода. Христианство предлагает отдать свое имущество, социализм предлагает отнять чужое. Уже из-за одного этого можно назвать учение социализма антихристовым, до такой степени оно полярно противоположно Евангелию Христа. Христианство предлагает раздать имение нищим добровольно, и это предлагается не всем, а только тем, кто хочет быть совершенным, социализм же всех тащит в свой рай, приставив револьвер ко лбу».

Ну и слова! Нет, это что-то нам чуждое, путаное, думает Бобков. Враг, соображает Бобков, настоящий враг, ясен пень. Поповские соображения. Другие вырезки. Костерит Николашку. Ладно. А тут – евреев. С нашим интернационализмом – несовместно. Ополчается на царских министров, но превозносит вешателя – Столыпина. И русский народ ему не пришелся. Какая путаница! Но главное – он против нас. Враг! Умный и хитрый враг. Как быть? Пустить его в расход – ничего не стоит, хоть сейчас. Но Надя! Можно, конечно, вырезки эти уничтожить, никто и не заметит, не узнает…

И Бобков звонит ей.

– Надежда Ивановна, нам нужно с вами встретиться. Но не у нас. Тут все не так просто… Ну, вы понимаете… Вы должны мне рассказать кое-что… Только не здесь, тут стены…

– Завтра к вечеру я вас жду, – упавшим голосом говорит Надя, и, помолчав: – Только не приезжайте в авто, не хочу, чтобы соседи…