Здесь начинается Африка - [12]

Однако цель нашего сегодняшнего путешествия — Касба со всей ее многовековой историей. В этом таинственном городе, показывающем чужим только глухие стены, как будто ничего не изменилось. Его изображали множество раз — в сказках, повестях, романах, легендах, на полотнах, — каждый автор по-своему, но мнение у всех складывалось единое: Касба, постоянная, древняя, неповторимая, воспринимается всякий раз по-разному, в зависимости от настроения человека. И если одни рисовали ее мрачным очагом убийств и преступлений, то другие радостно умилялись ее крикливым оживлением, гомоном, ярмарочным духом. По описаниям многих жаждущих экзотики европейцев все эти переулки пустынны, и мрачны. Случайного пришельца из-за каждого угла здесь якобы подстерегали кинжал убийцы, похищение или рискованное любовное приключение. Альфонс Доде когда-то пугал читателей: «Настоящий разбойничий притон этот верхний город: узкие темные переулки карабкаются вверх между двумя рядами таинственных домов, крыши которых сходятся, образуя туннель; низкие двери, немые, печальные окна с решетками… Направо и налево кучи темных лавчонок, где свирепые турки с разбойничьими лицами, сверкая зубами и белками глаз, курят длинные трубки и тихо шепчутся между собой, как будто замышляя что-то недоброе…» А скорее всего эти «страсти-мордасти» понадобились Доде для придания необходимого «антуража» повествованию.

Одни боялись этого города, другие, такие, как Ги Мопассан или Эжен Фромантен, любили его людей, кофейни, переулки. «…Эти узкие улочки, — писал Мопассан, — крутые, как горные тропинки, тесные и извилистые, точно прорытые зверями ходы, которые беспрестанно петляют, пересекаются, сливаются, столь таинственные, что там невольно говоришь вполголоса, наполняются толпой из Тысячи и одной ночи. Такое именно впечатление выносишь оттуда. Совершаешь прогулку по стране, о которой рассказывала султанша Шахразада».

Раньше иностранцев предупреждали, что входить сюда опасно. А о том, чтобы здесь появилась европейская женщина, да еще одна, да еще вечером, — даже и говорить страшно, кровь стынет в жилах… Конечно, улиц Касбы не расширить, но сейчас и здесь все изменилось и живет новой жизнью. И стены эти оказались вовсе не глухи. Они умеют очень чутко слушать. И говорить. На многих сохранились надписи: «Долой ОАС!»[6], «Да здравствует наша родина!», «Да здравствует свобода!» Касба во время долгой трудной борьбы за независимость была главным оплотом патриотов столицы. Не раз сюда в поисках оружия или «подозрительных» врывались французские парашютисты. Но пока их башмаки грохотали по каменным ступеням, улицы безлюдели, а обыски ничего не давали: слишком много здесь укромных уголков, переходов с крыши на крышу, тайников, известных одним только старожилам Касбы… До сих пор грудой развалин лежит взорванный оасовцами дом, где скрывались алжирские патриоты. Теперь вся эта улица вместо имени бывшего французского генерал-губернатора Алжира Рандона носит имя отважного бойца Али Амара. Да и многим другим старым улочкам, носившим зловещие названия вроде «улицы Дьявола» или «улицы Тигра», присвоены ныне имена погибших героев.

Когда-то Касбу называли «городом в городе», считая, что если французские кварталы Алжира, заполненные европейским населением, относятся к европейской культуре, то Касба — живой экспонат, пришедший из глубины веков и выделяющийся своим «арабо-турецким» стилем. Да и по языку эти «два города» явно отличались друг от друга: в европейских кварталах арабский язык услышать было трудно. Теперь эти грани бесследно стерлись. Правда, как бы для контраста каменная Касба сплошным белым пятном выделяется сейчас среди зелени бульваров и парков, раскинувшихся вокруг. Но радостная, многолюдная жизнь ворвалась и в ее узкие переулки.

Сейчас здесь оживленно и весело. Я очень любила приходить сюда одна, без провожатых, и, кстати, вечером. Ребята играют, догоняя друг друга. В «ущелье» переулка застыл «вратарь», ожидая мяча. Девочки бегут к водоемам с пластмассовыми ведерками всех цветов. Кипит на улице торговля, товар не умещается в маленьких лавчонках, мясники разделывают бараньи туши, ремесленники тоже вылезли «на белый свет» из своих душных мастерских, и здесь можно увидеть их производство во всех нюансах — как ткут вручную ковры, лудят медные изделия, инкрустируют деревянные столики. И кофе пьют тут же на улице, тот самый кофе, который уже в далеком прошлом называли «черным, как ночь, горячим, как ад, сладким, как любовь». А вот совсем странное зрелище — в жаркий день араб-парикмахер вышел в переулок со своим креслом и сонливо обслуживает немногочисленных клиентов. Правда, пройти по переулку уже трудновато, но эта деталь никого не волнует.

И заблудиться, по-моему, здесь невозможно. Шагаешь по ступенькам вверх, вниз, вверх, вниз, но твердо знаешь: вниз — это всегда море, набережная, вокзал.

Местные жители встречают чужеземцев с радушием и вместе с тем с сознанием собственного достоинства. Молодые люди — в ярких или белых нейлоновых рубашках, улыбающиеся и благожелательные — ничем не напоминают своих далеких предков — воинственных бедуинов, суровых горцев Кабилии или турецких корсаров. Ребята дружелюбно тянут свои ручонки: «Bonjour, шаdame!». Большое удовольствие — притронуться растопыренными пальчиками к одежде иностранки, а потом, зажав кулачком смешливый беззубый рот, отбежать в сторону.