Здесь и теперь - [23]

Паша трогательно дождался вместе со мной регистрации, довёл до «накопителя», махнул на прощание.

Хороший он был человек. Хороший человек был и Нурлиев, который сейчас, ночью, наверное, уже выезжал с далёкой стройки к аэропорту древнего азиатского города. До посадки оставалось около часа. Я прикрыл глаза и задремал.

2

…Всегда казалось странным, что люди не знают, сколько времени, обзаводятся часами, то и дело на них взглядывают.

Который час? Достаточно задать себе этот вопрос, и где‑то там, в уме, видишь стрелки на циферблате — без четверти пять. Или двадцать минут восьмого. Порой ошибёшься минуты на три. Причем если ошибаешься, то всегда почему‑то вперёд, в сторону увеличения времени.

А иногда никаких стрелок и циферблата не видишь. Просто задаёшь вопрос и через секунду уже знаешь: без пяти двенадцать…

Только не надо стараться. Если хоть немного постараешься угадать — ничего не выходит.

3

Он бьёт меня в голову чем‑то твёрдым, я валюсь в проход между партами, успевая схватить его за ногу, дёрнуть на себя.

— Ну, гад! Дай ему, Сокол, ещё!

Они громоздятся вокруг, смотрят, как он, кажется, убивает меня — кровь слепит глаза. Новый удар в голову. Из последних сил добираюсь руками до его кадыка, стискиваю мёртвой хваткой.

А ведь совсем недавно всё было так хорошо. Наши идут по Германии, уже подходят к Берлину. Вот–вот кончатся эти четыре года, когда каждую секунду кого‑нибудь убивают, — я это помню, помню всегда. Я видел раненых — читал в госпиталях газеты слепым, писал письма за безруких. Я разговаривал с ними, через них ужас фронтовой мясорубки вместе с запахом гнойных повязок дошёл до меня. Скоро война кончится, скоро мне исполнится пятнадцать лет, наступит необыкновенная жизнь.

В апреле в нашем седьмом классе появился новенький — коренастый, с глазами навыкате, зовут его Валька Сокол. В первый же день он сходится с двумя второгодниками — Морозовым и Таточенко, которые по дешёвке скупают на рынке облигации военных займов, скупают чемоданами, спекулируют американскими фотоаппаратами «лейка», оказывают какие‑то услуги нашему директору Двоефеде — Федору Федоровичу. А на уроках немецкого языка изводят учительницу, ещё не старую женщину — мать моего соседа по парте Рудика Лещинского, демонстрируя с «камчатки» похабные жесты…

Сокол не только присоединяется к этой компании мерзавцев. Сегодня на перемене он, гогоча, сообщил при всём классе робкому Лещинскому о том, что уже переспал с его мамашей.

— Сволочь ты, а не Сокол!

— Кто?

— Сволочь, — повторяю я и вижу, как, засунув одну руку в карман, он идёт на меня.

Лещинский, понурив голову, шепчет:

— Не связывайся…

— Моя фамилия Сокол! — говорит между тем Валька. — А твоя‑то какая?

— А моя — Крамер.

— Немец?

— Сам немец, фашист!

— Он еврей, — подсказывает Таточенко.

А Морозов добавляет:

— Жиды Христа распяли!

— Ах, значит, жид?! — радостно удивляется Сокол. — А ну скажи, что ты жид!

Класс замер. Я уже слышал это короткое страшное слово. Но до сих пор мне не приходилось задумываться о его смысле. Я знал, что я — советский. Такой же человек, как все в нашей единственной в мире стране…

— А ну скажи, что ты жид! — повторяет Валька и вдруг замедленным, как бы ленивым движением сует кулаком мне в нос.

— Я еврей, — яростно говорю я, не понимая того, что делаю выбор. Что действительно на всю жизнь становлюсь евреем.

Слезы застилают глаза. Слепо хватаю с парты чернильницу–непроливашку, швыряю в морду. Промахиваюсь. Чернильница с грохотом разбивается о стену.

И вот тогда другая его рука молнией вырывается из кармана. Что‑то взблескивает на миг, и уже из головы моей течёт теплое… А ведь совсем недавно всё было так хорошо.

Мы боремся, валяясь в проходе. Он снова и снова бьёт меня твёрдым. Бьет. Убивает на глазах у всех, но пальцы мои намертво сошлись на его горле, удары слабеют, слышится хрип. Кроме этого хрипа, я уже ничего не слышу, пока не раздаётся зычное:

— Встать!

Кто‑то с силой вздёргивает меня за ворот. Встаю, весь в крови. С трудом поднимается и Валька, пряча кастет.

Смутно различаю стоящего перед нами Двоефедю.

— Кто изгадил стену чернилами?

— Конечно, Крамер, — слышится голос Морозова.

— Вон отсюда, подлец! И чтобы мать принесла деньги на ремонт всего класса!

Глава седьмая

1

Я спускался по трапу одним из первых. Впереди, провожаемые стюардессой, сходили к подъехавшей чёрной сверкающей «Волге» дородная женщина в меховой шапке и дублёнке и совсем молодая парочка в кожаных пальто. Шофер уже укладывал в багажник машины чёрные чемоданы.

Пассажиры только начали тянуться к зданию аэропорта. «Волга», развернувшись, обогнала их и вылетела в город через раскрытые ворота. Бросился в глаза номер машины — «00–10».

У входа в отделение выдачи багажа толпились встречающие. Нурлиева среди них не было. Не было видно его и в зале, и у выхода на площадь, где возле стоянки такси накапливалась очередь.

Слепило встающее из‑за гор солнце. Здесь было тепло. Слышалось воркование горлицы. Воздух, сладкий, азиатский, размаривал…

Я перекинул ремень дорожной сумки с одного плеча на другое, нерешительно повернул назад. Больше всего хотелось сейчас выпить чашку крепкого кофе.