Здесь была Бритт-Мари - [18]

— Неужели обязательно сквернословить в помещении, словно мы какие-то дикари?

Личность поехала на кухню и принялась дергать ящики в поисках кофейных фильтров.

— О-о-о, Бритт-Мари! Нашла. Фильтруем. Будет зашибись. Или, понимаешь, можно с фантой смешать. У меня есть дешевая, понимаешь. Китайская!

Вдруг Личность осеклась: заметила кофеварку. По крайней мере, ее останки. Бритт-Мари неловко сцепила руки в замок. Ей захотелось найти вход в черную дыру, отряхнуть его от невидимых пылинок и провалиться туда.

— Что… что это? — спросила Личность, переводя взгляд со швабры на останки кофеварки с отметинами от ручки швабры.

Бритт-Мари долго стояла молча, с пылающими щеками. Может быть, она думала о Кенте. Наконец она кашлянула, выпрямила спину и, глядя Личности прямо в глаза, произнесла:

— Выброс гравия.

Личность посмотрела на нее. Потом на кофеварку. На швабру. И захохотала. Громко. Потом закашлялась. Потом захохотала еще громче. Бритт-Мари глубоко оскорбилась. Разве она сказала что-то смешное? Во всяком случае, сама Бритт-Мари ничего смешного в виду не имела. Она уже не первый год, насколько помнит, не имеет в виду ничего смешного. Стало быть, смеются над ней, а не над ее словами, а это обидно. Такое случается, если долго живешь бок о бок с человеком, который постоянно пытается говорить смешное. В их браке смешное говорил только он. Кент говорил смешное, а Бритт-Мари шла на кухню мыть посуду. Вот такое разделение труда.

А теперь вот Личность захлебывалась от хохота, так что кресло грозило перевернуться. Бритт-Мари растерялась, а ее естественная реакция на растерянность — раздражение. И никакая не агрессия, разумеется, потому что Бритт-Мари не агрессивна. Она принесла пылесос и принялась демонстративно пылелосить посыпанные пекарским порошком диваны.

Хохот перешел в хихиканье и бормотание «выброс гравия, выброс гравия, уржаться, ну». Потом Личность умолкла, призадумалась и выпалила:

— У тебя там в машине здоровенная упаковка!

Словно это сюрприз для Бритт-Мари. Судя по голосу, Личность все еще ухмылялась.

— Я знаю, — ответила Бритт-Мари, не оборачиваясь.

Кресло Личности подкатилось к двери.

— Тебе помочь, это, ее дотащить?

В ответ Бритт-Мари включила пылесос. Личность завопила во всю глотку, чтобы перекрыть гул:

— Мне это ничего не стоит!

Бритт-Мари крепко-крепко, изо всех сил, вдавливала насадку пылесоса в диванную обивку. Снова и снова, до тех пор, пока Личность не сдалась, крикнув напоследок: «У меня, понимаешь, есть типа фанта, если хочешь, к вину! И пицца!» Дверь закрылась. Бритт-Мари выключила пылесос. Не хочется быть невежливой, потому что она вежливый человек. Но с упаковкой ей помогать не надо. Сейчас для Бритт-Мари самое важное на свете — это чтоб никто ей не помогал с этой упаковкой.

Потому что в ней — мебель из «Икеи».

И Бритт-Мари соберет ее сама.

8

Время от времени мимо Борга проезжают грузовики, отчего молодежный центр сотрясается, будто стоит на разломе литосферы. Она постоянно встречается в кроссвордах, эта литосфера, так что Бритт-Мари в таких вещах разбирается. О местах вроде Борга Бритт-Мари слышала от матери, будто они «за гранью добра и зла», потому что о сельской местности и ее жителях мать Бритт-Мари была именно такого мнения.

Мимо прогрохотал еще один грузовик. Зеленый. Стены тряслись. Бритт-Мари, конечно, уже поняла: раньше грузовики приезжали в Борг, а теперь едут мимо. Сюда уже никто не едет. И отсюда тоже.

Этот грузовик напомнил Бритт-Мари другой. Промелькнувший в окне машины — тогда, в последний день ее детства. С тех пор Бритт-Мари то и дело спрашивала себя, успела бы она крикнуть. Как будто это могло что-то изменить. Мама велела Ингрид пристегнуться, а Ингрид никогда не пристегивалась и теперь не стала. Они стали пререкаться — и не увидели грузовика. А Бритт-Мари увидела — она-то всегда пристегивалась, ей хотелось, чтобы мама обратила внимание, что она пристегнулась. Но мама никогда не обращала на это внимания, потому что Бритт-Мари и так все делала правильно.

Он налетел справа. Зеленый. Это Бритт-Мари помнит. Помнит стекла и кровь по всему сиденью. Последнее, что запомнила Бритт-Мари, прежде чем потерять сознание, — что надо убрать кровь и стекло. Навести порядок. И когда она очнулась в больнице, то именно этим и занялась. Стала наводить порядок. После похорон сестры, когда одетые в черное родственники пили кофе в родительской квартире, Бритт-Мари положила салфетку под каждую чашку, перемыла все блюдца и протерла все окна. Когда отец начал все дольше задерживаться на работе, а мать окончательно перестала разговаривать, Бритт-Мари прибиралась. Чистила, мыла, драила. Наводила порядок.

Она надеялась, что мама рано или поздно встанет с постели, увидит и скажет: «Как здорово у тебя получилось!» Только этого так и не произошло. Они никогда не говорили о горе — но не могли говорить и ни о чем другом. Бритт-Мари вытащили из машины какие-то люди, кто — она не знала, но знала, что мать в молчаливой своей ярости так и не простила им, что они спасли не ту дочь. Может быть, Бритт-Мари тоже их так и не простила. За то, что спасли ей жизнь, в которой остался только страх дурно пахнуть после смерти. А однажды Бритт-Мари читала отцовскую утреннюю газету и увидела рекламу средства для мытья окон. Так жизнь и пошла.