Зажечь свечу - [25]

Подалирий сидел на высоте метра над землей, так что мне даже пришлось слегка наклониться, фотографируя. Сделав серию снимков теперь уже с большей тщательностью, я понял, что он пока, видимо, не собирается улетать. Во-первых, солнца нет, а во-вторых, ветер. Погода нелетная. Похоже было, что даже наша возня вокруг его не пугает. Одно было плохо — крылья были сложены домиком да так компактно, что верхние спрятались за нижние, так что он, в общем-то, и на себя не очень похож. Как же заставить его распахнуть крылья?

Поприседав и покланяясь около подалирия минут пятнадцать, нащелкав его с разных сторон, я посмотрел наконец на небо и увидел, что тучи движутся и скоро будет просвет. Когда солнышко выглянуло — не полностью, правда, сквозь мглу, но это даже и хорошо, иначе он мог бы и улететь, — бабочка слегка переместилась на сиреневой кисти, как будто бы для того, чтобы мне было удобно снимать, и распахнула крылья. Оставался ветер, но и он вдруг стал тише. Иван Георгиевич, со своей стороны, тоже помогал мне — стоял рядом и, распахнув плащ, сдерживал таким образом воздушный поток. Для того чтобы мне было удобней стоять или, может быть, даже сидеть, Иван Георгиевич нашел где-то и принес деревянный ящик.

В общей сложности я провел рядом с подалирием около двух часов. Наконец-то рассмотрел его как следует. Толстое обтекаемое тельце с продольными черными и белыми полосами напоминает тело дельфина. Однако снятый с приподнятыми крыльями на сиреневых цветах в определенном ракурсе — снизу и сбоку, — он кажется парусным фрегатом, несущимся по пенистым сиреневым волнам. Паруса-крылья — светло-желтые, с поперечными темными полосками и темной каймой. Они своеобразно вырезаны — угловато и резко. На заднем конце задних крыльев — синие проблески на темной кайме и два синих пятна, сверху окаймленные широкими ярко-оранжевыми полосками: бирюзовые «глаза» с пшеничными «бровями». И все-таки самое оригинальное, самое любопытное и непонятное — это, пожалуй, две «шпоры», скорее даже косицы — тонкие, длинные, со светлыми кончиками. Они элегантно, с непонятной целью перевиты. Облик бабочки создает ощущение своеобразной, «породистой» красоты и стремительности. Однажды в электричке я увидел броское, очень красивое женское лицо: смуглое, худое, слегка скуластое, с большими ярко-голубыми глазами и тонкими черными бровями, резко изломанными. Поразительно выделяясь в толпе, оно казалось нездешним, не от мира сего, хотя одета была женщина довольно обычно… Фотографируя теперь подалирия, я вспомнил о ней.

Истратил я на него почти пять пленок — около двухсот кадров. И имел основания считать, что хоть несколько снимков, но получится хорошо, несмотря на недостаток солнца и ветер. Пора было и уходить. Напоследок мы позвали сторожа, и Иван Георгиевич перевел ему на молдавский язык мой вопрос: много ли здесь таких бабочек?

Сторож ответил, что он никогда такой не видел. Может быть, просто внимания не обращал.

И теперь встала передо мной проблема: ловить или не ловить? Вообще-то я никогда не ловлю тех, кого фотографировал. Мне доставляет удовольствие, глядя потом на слайды, думать о том, что те, кто изображен на них, по-прежнему наслаждаются жизнью и свободой, что встреча со мной, таким образом, не была для них роковой. Я считаю, что и между людьми взаимоотношения могут быть именно такими, чтобы, радуясь встрече друг с другом, никто бы ничего не терял, это и есть, по-моему, настоящее духовное общение, от которого приобретают обе стороны и увеличивается количество красоты в окружающем нас мире.

Но на этот раз, увы, сам не знаю почему, победило во мне чувство собственника. Я осторожно взял бабочку за крылья и с некоторым трудом заставил ее отцепиться от цветов сирени. Уже тогда начала меня мучить совесть, однако я крепко держал бабочку. Она, впрочем, и не думала вырываться…

Иван Георгиевич искренне радовался моей удаче. Он сказал, что по-молдавски это называется «норок» — везение, в некотором смысле счастливая судьба. Магомет Ахильгов и его друг Борис, который вечером пришел к нам в гости, нашли, что бабочка, которую я им показал, очень красивая, и, будь у них такая возможность, они с удовольствием бы использовали мои снимки для украшения дамских зонтиков или платков — они по роду своей работы знали толк в этих вещах. «Я бы миллион таких зонтиков продал», — сказал Борис.

На другой день с утра мы опять встретились с Иваном Георгиевичем, в последний раз перед отъездом. Проговорили до обеда, а днем, зайдя в номер гостиницы, я ошарашенно остановился: моих вещей не было… Чуть позже выяснилось, что я не заплатил, как положено, до двенадцати за следующие сутки, мои вещи просто перенесли в кладовую, где я могу их получить, но все равно у меня закололо сердце: пакет с бабочкой лежал в ящике стола вместе с тетрадью, а теперь его не было.

В кладовой я лихорадочно схватил свою сумку, заглянул в нее. На самом верху вместе с тетрадью лежал смятый пакет.

Но бабочка оказалась совершенно и непостижимо цела.

Партию пленок, снятых в командировке, я проявил не очень удачно. Только пленки с подалирием вышли хорошо.