Зайцем на Марс - [27]

— Вот как? Позволь кое-что тебе сообщить. Ты веришь в эту чушь потому, что провел столько времени за писанием романтической тошнятины для недоумков, а тот разжиженный комочек мозга, какой у тебя есть, давно протух. Можешь отправляться к черту. Меня тошнит от этой чепухи!

Он пролез в люк и закрыл его за собой.

Фрауд посмотрел на Джоан и усмехнулся.

— Про меня не в бровь, а в глаз.

— Что он станет делать? — спросила девушка.

— А что он может сделать? Через некоторое время остынет. Так вот, Джоан, просто чтобы окончательно завершить разговор. Как насчет того, чтобы преподать мне первый урок литературного марсианского?

Глава 11. На полпути

Обитатели «Глории Мунди» привыкли к установившемуся порядку. Они по привычке делили свое время на дни и часы по земному счету, частоту трапез и период сна определяли по хронометру. Возможность говорить «сегодня утром» и «сегодня вечером» смягчала чувство оторванности и давала ощущение реальности путешествия в космосе. После того как пропала первая новизна, вид окружающей черноты и далеких неизменных созвездий действовал угнетающе. Не верилось, что они летят сквозь космическое пространство со скоростью семь миль в секунду. Казалось, что за пределами ракеты все застыло в состоянии спячки.

Избежать скуки оказалось непросто. Астронавты начали думать о ней, как о злой силе, которая только и ждет, чтобы наброситься на тебя в любой миг, принося мысли о бесплодности этого фантастического путешествия. Скука стала для экипажа врагом номер один. За первую же неделю она научила, что стоит ей дать поблажку, она стремительно заразит всех и вызовет всплеск антиобщественных эмоций.

Джоан развеяла скуку, когда согласилась обучать Фрауда знакам, которые, по ее утверждению, являлись марсианской письменностью. Скоро интерес к этому занятию проявил и доктор. Дуган недолго побыл в роли беспристрастного зрителя, признал, что изучение письменности поможет провести время, и присоединился к ученикам. Фрауд и доктор часто вступали в спор, это замедляло процесс обучения, но ничуть не вредило делу. Времени на обучение тому немногому, что знала девушка, у Джоан хватало с избытком. Когда случался такой спор, они с Дуганом молча слушали, лишь изредка подбрасывая слово-другое, чтобы подхлестнуть спорщиков.

Когда астронавты получше узнали девушку, беспокойство Дейла стало менее острым. Хотя он все еще не понимал, что за сила толкнула ее на полет зайцем, но пришел к выводу: девушка неопасна. Наверно, лишь Фрауд понял, что беспокойство Дейла не столько необоснованно, сколько направлено не по тому адресу.

Сама Джоан воспринимала ситуацию четче Дейла, хотя и понимала меньше, чем Фрауд. Но ее мысли были устремлены к одной-единственной цели. Все, что находилось в стороне от этой прямой линии, казалось ей ничего не значащим пустяком. Она преуменьшала последствия своего появления на корабле, помня лишь о реабилитации отца и себя самой. На время экспедиции она отложила в сторону все личное, намереваясь стать лишь инструментом правосудия, как будто можно забыть, что она женщина.

Она отводила себе роль равной и изо всех сил пыталась ее сыграть. Но механик и Дейл наглядно показали, что нельзя относиться ко всем мужчинам совершенно одинаково. Дейл по-прежнему держался с ней недружелюбно, а иногда и агрессивно, в то время как Бернс дополнял свое безразличие налетом пренебрежительности. И она не могла относиться к ним, как к трем остальным, с которыми общалась. Репортер ей верил. Доктору и Дугану хватало такта рассматривать ее рассказ как гипотезу, которая будет доказана или опровергнута.

Капитана раздражало, что его мнение не могло поколебать Джоан. Она продолжала говорить о своей байке, как о факте; факте необычном, но не фантастическом. Самые острые шпильки Дейла разбивались вдребезги, девушка не проявляла слабости, пытаясь отвечать тем же.

Фрауд и Грейсон нашли новую пищу для спора. В ходе урока они слово за слово перешли к обсуждению сравнительных достоинств иероглифического и алфавитного письма. Спор возник из-за попытки классифицировать марсианскую письменность, но вскоре достиг той стадии, на которой Фрауд страстно утверждал превосходство иероглифики, хотя знал о ней крайне мало, а доктор защищал алфавит.

— Взять, например, Китай,— говорил, размахивая руками, Фрауд,— страну с сотнями диалектов. Так вот, при алфавите любому человеку, желающему писать для всей страны, пришлось бы изучать все эти диалекты и языки, а потом переводить свой текст, тогда как при иероглифике, между прочим...

— Ему приходится усвоить тысячи иероглифов,— блестяще парировал доктор.

— ...образованные люди по всей стране могут общаться друг с другом независимо от своего языка. Если бы Европа вместо того, чтобы пользоваться двумя или тремя алфавитами, писала только иероглифами, то скольких недоразумений удалось бы тогда избежать! Подумать только, какие бы открылись возможности для международного общения.

— Что-то не припомню, чтобы в Европе было намного меньше недоразумений, когда все образованные люди говорили и писали на латыни,— заметил доктор.— И мне кажется, что иероглифы не только более ограниченные средства выражения, чем слова, они даже скорее приводят к неверному истолкованию. Более того, разве Китай в его нынешнем застойно-болотном состоянии может служить рекламой чему бы то ни было? А вот когда китайцы перейдут на алфавит...