Заявление - [40]

Все так по-человечески, а не хорошо.

Предательство? Нет, не чувствовала она себя предателем.

«Обман. Жизнь в обмане, в фальши, жизнь без чувства собственного достоинства. Что-то надо скрывать, недоговаривать, придумывать, умалчивать. Думаешь одно, хочешь сказать другое — говоришь совсем иное. И уже не понимаешь, где в твоей душе дно, а где поверхность. Постепенно прекращаешь понимать, как оно есть на самом деле. Все время надо держать в голове то, что лучше забыть. Надо свою память загружать мусором. Даже не мусор — несуществующая пыль, видимая только в луче света; а надо помнить, чтоб не запутаться, чтоб всегда говорить одинаково. Нет, в этом месте всегда так, а в этом месте — всегда наоборот. И в результате основное ощущение: унижение. Унижаешь себя и неминуемо унижаешь всех вокруг. Такова природа унижений. Такова природа человека — очень не любит человек быть хуже других, так хочется всех вокруг подравнять, коль сам опустился. И в результате вспышка, срыв, хамство, постоянный невроз…»

Про что это все?.. Запуталась.

Да, не этот камень возмутил только что круги на поверхности ее души и улегся там на дне.

До прихода поезда оставалось еще десять минут. Пора, пожалуй, двигаться к платформе.

И тут Галя увидела их, идущих по залу и с растерянностью озирающихся — мама же должна быть. Не может мама не прийти. Такого никогда не было.

Галя бросилась к ним.

— Андрюша! Володя! Поезда же еще нет.

И вдруг как осветило внутри: новая тяжесть стала ясной и понятной:

«Нехорошо. Боже, как нехорошо. Нехорошо, что встречать Володю и Андрея привез Тит. И в этом тоже унижение. Для всех унижение. Зачем я это? Их вот унизила — чужой мужик привез встречать. Его унизила — привез меня встречать других, которые преграда для него. Себя унизила сплошным обманом. И в результате поезд прозевала. Так и должно, наверное, быть…»

Так часто бывает — совсем маленькая капелька сразу и резко превышает возможности большого ведра.

Галя подбежала к ним в растерянности.

А растерянность-то отчего? От всего, наверное.

И снова посмотрела на табло: до прихода поезда оставалось пять минут.

— Вы что же, не на поезде? — Галя слишком бурно обнимала и целовала сына и при этом показывала мужу рукой на табло.

— Почему? На поезде, — Владимир Павлович посмотрел на табло и рассмеялся. — Век электроники.

— Что, что? — Андрей увидел и понял, почему смеялся отец, почему запуталась мать. — Электроника! — он искренне и бурно, по-детски засмеялся.

Все смеялись. Смех — прекрасная ширма.

Галя упорно и настойчиво продолжала обнимать Андрея и, по-видимому, просто не знала, как перейти к встрече с Володей. И затянула. И совсем уже не знала, как вести себя дальше. Бывает иногда на собраниях, когда предлагают почтить память вставанием — стоит чуть задержаться с предложением снова сесть, и сразу возникает неловкость. И в этой встрече возникла неловкость. Особенно для Гали — она-то знала истинную причину. Мужчины же были чисты — они и не заметили неловкости. А затем проблема смены материнских объятий на объятия любящей жены снялась сама собой, благодаря обычной спасительной деликатной детской бестактности: Андрей стал теребить мать и, не дав ей толком поздороваться с отцом, засыпал ее лавинным обвалом восторженных рассказов о своих горных подвигах. Отец иронически похмыкивал, комментировал. Галя внимательно слушала и думала, что напрасно она приехала на вокзал с Титом; а потом, продолжая так же внимательно слушать и задавая якобы восторженные вопросы, спасительно стала думать, почему же Володя, знавший об их больничной трагедии, обо всех переживаниях, связанных с девочкой, даже больше, чем было на самом деле, почему же Володя не спрашивает об этом главном событии.

И он не спросил, и она не сказала, и зрела праведная обида в душе ее, понемногу растворяя лежащий на дне последний сегодняшний камень.

Он, как говорится, подставил — она, механически, еще не думая, внутри, тихо воспользовалась. Появился повод обидеться — она чуть уменьшила свою вину.

* * *

Солнечный луч пробивался сквозь плотную штору на окне. В ординаторской неожиданно повесили новые тяжелые портьеры. Откуда и почему они вдруг появились в больнице? Может быть, в конце года оставались какие-нибудь неиспользованные деньги? А может, и не поэтому, но в хирургическом отделении, где так боятся лишней пыли, появились эти собиратели, конденсаторы, накопители и хранители пыли из красивой плотной ткани. Впрочем, если учесть больничный дефицит на санитарок — уборщиц, то, может, лучше пыль, лежащая на шторах, чем парящая в воздухе.

На улице яркое весеннее солнце, и окна плотно задвинуты шторами, чтобы наступающие сезонные изменения в погоде не тревожили и не отвлекали врачей.

За столом сидел Вадим Сергеевич в излюбленной позе супермена, проглотившего аршин. Лицо его, как всегда, выражало решимость дать немедленный отпор, откуда бы ни возникло, ни двинулось на него наступление. Поскольку никто не наступал, то порой отпор возникал без явного повода и по непонятному адресу, что в таких случаях, естественно, пугало коллег и начальников, если последние, конечно, не были слишком влиятельными. Причем влиятельность начальника определялась для Вадима Сергеевича не должностью, а тем положением в иерархии, которое он каждый раз сам выстраивал по своему разумению. Может случиться так, что сейчас для него важнее заведующий отделением, и он согнется перед ним, а более весомый начальник — главный врач — как раз и окажется объектом его отпора, похожего скорее на неспровоцированное нападение, даже, скажем, агрессию. Может, он исходит из суворовского принципа: «Лучшая оборона — нападение». Но от кого обороняется он, когда те не знают еще, за что и нападать? А в другой раз, ползком отступив от высшей администрации, он начнет шумно и некорректно учить жить и работать своего заведующего. Оружие всегда наготове, а уж куда повернуть его, подскажут обстоятельства и его внутреннее состояние.