Заячьи уши - [7]

— А кто они такие? Объясни.

— Воришки! Иному подаришь сборник, а он с ходу украдет строчку, замечательный образ, а то и целый стих. И, нахал, за свое выдаст! А экслибрис, так сказать, вроде дополнительного замка. Будет сторожить мои самобытные творческие находки и достижения.

— Что ж, Савелий, молодец! Запасайся, упреждай охотников до чужого таланта.

…С немалым трудом будущий автор сборника уговорил (с помощью бутылки коньяка) знакомого художника из кинотеатра, бесперебойно творящего рекламные щиты, создать экслибрис.

На нем были изображены — по эскизу заказчика — лира, пачка гусиных перьев, стопка книг на фоне пригорка, увенчанного лютиками.

Несколько дней обхаживал заведующую отделом заказов типографии. Цветы, шоколад, духи дарил — все же уговорил. Приняла. Тираж пять тысяч на самой лучшей бумаге. Да еще в очень сжатые сроки.

…В пятницу Савелий приволок в портфеле все книжные знаки и победно бросил на стол. Супруга любовно стала их разглядывать, будто каждый экслибрис напоминал сторублевую купюру или подписанный договор с издательством. (О смысле и силе договора жена узнала от знакомой — бывшей подруги жизни какого-то члена Союза писателей.)

— До чего же ты, Савушка, талантливый, умный и дальнозоркий!

— Ничего, мы еще и визитные карточки организуем, — подмигнул Пупликов и развалился в вертящемся кресле. — И на двери медную дощечку прибьем «Поэт, член Союза…»

Но тут раздался телефонный звонок. Савелий лениво взял трубку.

— Алле… Да… Что-что? Вкусовщина! Семейственность! Зажим!.. Буду жаловаться! — и бросил трубку.

— Кто звонил? Что, дорогой, случилось? — тихо спросила жена и прижалась к мужу.

— Из издательства. Сказали, что рукопись не годится.

— Может, кое-какие поправки внесешь — и все встанет на нужное место.

— Лучше ты сядь на место! — Досрочный поэт вскочил, подошел к серванту и вынул бутылку «Столичной». — Поправки!.. Забраковали на все сто процентов! Отзыв литрецензента признан необъективным, грубо ошибочным.

— А может, хоть часть стихов напечатают?

— Ни одного не отобрали… — Савелий растерянно развел руками. — Что же теперь делать с этими экс-либ-ри-сами?

На рюмки и стопки наклеивай — именными станут! Ты же мастер в них заглядывать. Вот и наслаждайся, бескнижный и безгонорарный писатель! — Ставшая агрессивной, супруга вышла и так хлопнула дверью, что замелькали лиры и гусиные перья — книжные знаки оптом высыпались из туго набитого портфеля.

УВАЖИЛИ!

Вечером Николай Егорович пригласил к себе доярку Марию Петровну — женщину неразговорчивую, сдержанную, но на язык острую. Не зря односельчане говорили: «Петровна высказывается скупо, но всегда в «десятку» попадает…»

В кабинете председателя правления, как обычно, было чисто, уютно. В уголке, около телевизора, сидел заместитель и поглаживал реденькие усы.

— Садись, Марья Петровна, — пригласил Николай Егорович. — Как здоровье?

— Не жалуюсь. Правда, весной гриппом болела. На ногах перенесла.

— Вот-вот. Потому и интересуемся, нет ли каких осложнений и, так сказать, дополнительных хворей. На ферме забот тебе хватает. Ордена-то не зря дают. А тут еще грипп… Короче, не разгрузить ли тебя от общественных дел?

— Скоро отчетно-выборное, — вставил зам.

— Верно, — продолжил Николай Егорович. — Может, тебе отказаться от председательства в ревизионной комиссии? Самоотвод культурно дашь — люди уважат.

— Да я пока вроде управляюсь. Собрание решит — того гляди, и самоотвод не понадобится… А за чуткость спасибо.

Через день председатель и его заместитель снова пригласили доярку. Опять поинтересовались самочувствием, а потом предложили:

— Опыт у тебя. Петровна, солидный — пять лет в ревкомиссии командуешь. Пусть другие теперь поучатся…

— А тебя в председатели женсовета рекомендуем, — раздумчиво дополнил зам, пощипывая усы.

Доярка пригладила выгоревшие на солнце русые волосы, спрятала улыбку в уголках губ.

— А надо ли? В совете и так боевая командирша! Все наши выпивохи и дебоширы Клавдии как огня боятся. С месяц назад Семеныч три часа уговаривал не вызывать в совет (как заглянет в бутылку — на жену кулаки поднимает), а передать дело, на худой конец, в товарищеский суд… Не умолил — вызвали. Третью неделю — как стеклышко. Клавку увидит — рысцой обходит…

— Ладно, ладно, — сказал председатель. — Будь здорова!

Но перед самым собранием Николай Егорович опять спросил на ходу:

— Не поехать ли тебе, Петровна, на курсы завфермами? Месяца три поучишься — выдвинем, в номенклатуру возьмем.

— А я и так в отстающих не числюсь, стало быть, в номенклатуре состою. Но поехать можно — подучиться никогда не вредно.

— Вот и хорошо! — обрадовался председатель. — Сегодня на собрании заявление сделай, что в связи с отъездом на учебу просишь не выбирать в ревкомиссию. Народ все понимает — уважит.

Марья Петровна подумала малость, а затем сказала:

— Хорошо.

…Доклад председателя ревкомиссии, как всегда, слушали внимательно. Даже говорливая телятница Ефросинья умолкла.

Марья Петровна резала напрямик:

— Председатель правления у нас человек работящий, знающий, а вот Устав колхоза и финансовую дисциплину нет-нет да нарушит. К примеру, прибавил зарплату личному шоферу. Законно? Нет, незаконно. Купил для кабинета телевизор. Дело, может, и нужное, да без разрешения правления, без Совета. А почему ты, Николай Егорович, списал тридцать центнеров загубленных семян гороха? Их же Митрич, кладовщик, сгноил. Опять незаконно. А с чего закатил банкет артистам филармонии? От доброты душевной? Покормить людей надо, это верно. Но зачем же гульбище устраивать?