Завтрашний взрыв - [5]

Честно заработанный отдых, особенно приятный под теплыми лучами ласкового солнышка, был прерван самым кошмарным образом. Заслышав жуткий, леденящий душу визг невесть откуда взявшихся басурман, сонные, полураздетые люди вскакивали с лавок, сеновалов или просто с зеленой травы, вначале не могли толком сообразить, что же происходит, а затем принимались бестолково метаться в разные стороны, безуспешно пытаясь спрятаться от внезапно обрушившейся на них смертельной опасности.

Ордынцы действовали слаженно и умело, используя столетиями отработанную тактику. Они прочесывали село мелкими группами по три-четыре всадника. Каждая из групп держала зрительную и голосовую связь с двумя соседними, чтобы в случае чего прийти друг другу на помощь. Но такие случаи были редкими, поскольку организованного сопротивления налетчики не встречали, а с героями-одиночками, дерзнувшими защищать себя и свои семьи, штурмовые группы расправлялись легко и беспощадно. С поднявшими оружие — вилы, топоры или просто дубины — селянами никогда не вступали в рукопашный бой, а расстреливали прямо с седел. Остальных, испуганных и растерянных, заарканивали, сбивали в стадо, сгоняли к центру села. В большие и богатые дома врывались обычно двумя десятками, там дело частенько доходило и до рукопашной. Но численный перевес был на стороне нападавших, и они умело им пользовались. По мере продвижения от окраины к центру ордынцы жгли дома, чтобы обезопасить себе тыл и чтобы огонь выгнал на улицы всех попытавшихся затаиться и избежать плена. Полон всегда составлял значительную часть добычи ордынцев, поскольку торговля людьми была весьма прибыльным делом.

Свист стрел, предсмертные крики, вопли ужаса и боли, грохот разбиваемых дверей и ставень, треск пламени, дикий торжествующий визг победителей, схвативших очередную жертву, — все это сливалось в одну оглушающую адскую симфонию погрома, ласкавшую слух налетевших на Русь из бесплодных степей беспощадных и алчных двуногих хищников. Мурза лично возглавил захват двух наиболее важных стратегических объектов: дома самого богатого селянина Никифора и церкви. Псырь прямой дорогой вывел мурзу с тремя десятками сопровождавших его всадников к подворью своего бывшего господина. Он знал дом Никифора, в котором жил несколько лет, как свои пять пальцев, и уверенно показал своим новым хозяевам все закрома и лабазы. Когда мимо него поволокли на улицу вдову Никифора и его малолетних детей, Псырь равнодушно отвернулся.

Покинув разоренное подворье Никифора, мурза с телохранителями двинулись вслед за Псырем к сельской церкви. В саму церковь Псырь не пошел, остался на паперти, остановленный отнюдь не укорами совести, которой у него просто не было, а суеверным страхом перед грядущей Божьей карой. Впрочем, ордынцы, сломавшие церковные врата, вовсе не нуждались в чьих-то дополнительных указаниях. Они споро и со знанием дела занялись грабежом, ободрав иконостас, забрав всю ценную церковную утварь и ризы священника.

Добычу сваливали в одну большую кучу на церковной площади под присмотр мурзы и его телохранителей. Туда же сгоняли полон, где были в основном женщины и дети. Стариков ордынцы убивали за ненадобностью: все равно долгий путь в Крым они не выдержат, а если все же дойдут каким-то чудом, то кто же потом купит на невольничьем рынке изможденных пожилых рабов? А мужиков ордынцы вынуждены были убивать в бою. Даже окруженные превосходящими силами налетчиков, многие русичи сопротивлялись отчаянно, бились всем, что попадало под руку, а зачастую и голыми руками. Вот только воинского умения им явно не хватало. Работая на полях и огородах день и ночь, не имели они возможности упражняться в ратном деле. Вот и гибли мужики в неравных схватках или падали на землю, пойманные петлей волосяного аркана, волочились вслед за бешено мчащимися по сельской улице степными всадниками, пока не теряли сознание. Некоторым, правда, удалось, подхватив на руки детей, проскользнуть сквозь кольцо облавы и убежать в лес. Но таких было совсем немного.

Полон, окруженный плотным кольцом ордынцев, стоял молча. Даже малые дети были не в силах кричать и рыдать. В этом жутком молчании намного сильнее и страшнее отражалось то потрясение, которое они испытали только что, когда на их глазах убивали их родителей, самых любимых, самых добрых и самых сильных людей на земле. Такого просто не могло быть. Их тятя и мама, такие большие и умные, умевшие делать столько всего важного и нужного: и запрягать лошадь, и тесать бревна топором, и косить траву острой косой, и поднимать на своих плечах огромные мешки с зерном, знавшие столько чудесных сказок, были в их понимании бессмертными и всесильными. Может, это был просто страшный сон и родители, которых они только что видели неподвижно лежавшими на пороге родной избы, в белых рубахах, наискось прочерченных яркими кровавыми полосами сабельных ударов, на самом деле живы? Надо лишь зажмурить покрепче глаза, а потом открыть их, проснуться, позвать маму и тятю, и те подойдут, поцелуют их, успокоят? Детишки жмурились, вновь открывали глаза, но видели все то же: оскаленные конские морды, всадников с раскосыми глазами, нацеливающих луки, церковь с распахнутыми настежь, сорванными с петель вратами, из которых уже потянулся черный дымок.