Завтрак - [5]

Родители подобрали нас на трассе, грязных и зареванных. В полном молчании мы ехали домой. Обо всей этой истории больше никто не вспоминал, но каждый помнил ее. Я честно пыталась все забыть, но с каждым днем все больше и больше новых и четких деталей всплывали в моей памяти: заросли крапивы под окнами, покосившийся забор, клочья собачей шерсти, запах мочи и гнили кругом, грязные ногти и ноги моей матери и то, что между ними. Я пыталась представить своего родного отца, но у меня ничего не выходило, я смотрела на себя в зеркало, и мне начинало казаться, что лицо мое превращается в капустный кочан. Папа разговаривал исключительно фальшиво, а мама все больше молчала и начала тайком курить по ночам. У меня росла грудь, мне купили лифчик. Зато Олеся словно расцвела. У нее не было прыщей, не было неуклюжести, угрюмости, как у меня. Она улыбалась, лучилась и сияла, старалась изо всех сил, чтобы подтянуться в учебе, и попросилась ходить вместе со мной на вокал. Спала на моей кровати, делала уроки за моим столом. В этом столе было несколько выдвижных ящиков, а самый верхний был с замком. И этот ящик тоже стал ее. Что она туда прятала, я не знала, но однажды я вскрыла этот замок довольно просто – кончиком ножа. Я нашла там черно-белую фотографию и кроличью лапку. Я догадалась, что на фотографии была наша родная мать, очень красивая, с букетом ромашек. Я поняла, что дальше так продолжаться не может, что я должна это все прекратить. Все должно быть на своих местах. Я поклялась уничтожить все, что может напомнить мне тот ужасный день. Я порвала фотографию и вместе с кроличьей лапкой сожгла на балконе и выкинула в мусоропровод. В тот же вечер я согласилась участвовать с Олесей в конкурсе, и убедила ее в том, что мы победим.

С тех пор я делала все, чтобы после меня ничего не осталось. А значит, и после капустной рожи. Может быть, мои пожертвованные деньги и спасли несколько деревьев, но они все равно сгорят. Потому, что все сгорит. Как кроличья лапка, которая, кстати, ужасно воняла, когда горела. А когда горела порванная фотография, на меня уставился мамашин глаз, потом он исказился, словно нахально подмигнул, надулся пузырем и лопнул. Мамаша, кстати, тоже потом сгорела, вместе с этим домом, под номером бесконечность. От меня это тщательно скрывали и вообще стали оберегать меня от любых намеков на нашу с ней встречу.

А эти вещи, эти колечки, что дарил мне министр, – это все не взаправду, не по-настоящему, потому что это вещи. Они сгорят и истлеют, и никто не вспомнит, чьи они были и откуда взялись. А раз не вспомнят меня, то не вспомнят и ее.

Я помню, как долго и мучительно умирала моя мама. Как хватала меня своими иссохшими руками, и что-то страшное, невысказанное, булькало у нее в груди. Как она хрипела, как плакала, как рвало ее непрестанно. Как кричала она от боли, как капризничала, отказывалась от еды, ходила под себя. И как это было страшно, словно тонет огромный корабль. И как сбежали от этого ужаса и отец, и Олеська, словно она не значила для них ничего. Но как тиха и светла, и прекрасна была мама в самом конце. Она перестала хрипеть, и болезнь словно вылетела из нее в один миг, высосав из нее все. Она смотрела на меня как будто издалека, из прошлого, словно это была та мама, которую я помню из детства. И рассказывала, рассказывала обо мне, о том, как я росла. Она вспомнила каждый мой день, каждую минуту. Рассказала мне, что первый раз увидела меня в инфекционной больнице, когда брала интервью у тамошних врачей. Посмотрела через стекло в палате на детскую кроватку с железными прутьями. А в ней маленькое тельце, корчащееся, поджимающее ножки, и машущее кулачками. А рядом пустая, без матраца кровать для взрослого. И как она заплакала, когда поняла, что этот маленький комок никому не нужен, что он сучит руками и ногами, а это безразлично всему миру, и это никого не радует и не умиляет. А медсестры засмеялись над ней и съязвили: «Ну, так забирай, раз такая жалостливая!» Рассказала, как первый раз взяла меня на руки, неумело, неуклюже. И что понятия не имела, что делать дальше. О том, как они меняли квартиру, чтобы уехать от судачивших соседей, – боялись, что они расскажут мне правду. Про то, как она красила всю жизнь волосы в черный цвет, чтобы мы были с ней похожи. И у нее была дикая аллергия на краску. Но она все равно красила, пила таблетки, и красила. Про то, как первый раз повезли меня на море, как папа учил меня плавать, а я кричала так, что сбегался весь пляж. Как первый раз я влюбилась в мальчика, а он заболел ветрянкой, и нам запретили общаться. Она помнила все стихи, что я учила когда-то. Каждую сказку, что она мне рассказала, помнила. Про каждую царапину мою, каждый мой прыщик. Каждый мой вдох и выдох. Каждый миг. Она все помнила, все хранила в сердце, таком маленьком и таком большом.

Только один раз за всю жизнь мама приснилась мне. Как будто на даче, под крыльцом родила бездомная собака и бросила своих щенков, убежала. А мама собрала их и положила в коробку, и кормит их молочком из шприца. А они пищат, пищат. Но только не они это пищали, а будильник. Я проснулась и думаю, а для чего это она мне приснилась? Первый раз за столько лет! Почему теперь, почему не в те разы, когда я плакала и просила ее прийти ко мне? И к чему эти щенки? И зачем она их кормит?