Завтра в России - [56]

– Ты не знаешь, почему они все время показывают только Москву? – негромко спросил Горячев у Ларисы и открыл глаза.

Лариса почему-то вспомнила Зотова, Розова и Стрижа, напряженно смотревших московскую демонстрацию на огромном экране внизу, на палубе.

– Позвонить на телевидение? – спросила она.

Горячев не шелохнулся, он размышлял. Митрохин сказал, что блокирует телепередачи из тех нескольких городов, где будут «эксцессы». Но если нет телерепортажей ниоткуда, кроме Москвы, значит… Господи, неужели стоило только задремать и расслабиться на пару часов, как…

Оборвав свои мысли, Горячев протянул руку к портативному пульту связи, набрал на клавиатуре буквы «ТТЦО». Диспетчерский зал телевизионного технического центра в Останкино возник на экране. В зале, просторной комнате, одна стена которой представляла собой главный телепульт с пятью десятками телеэкранов, а вторая стеклянным окном-проемом стыковалась с редакцией «Последних новостей», находилось сейчас человек двести, т. е., наверное, вся смена телевидения – от дежурного режиссера до последнего техника и даже вахтера. Горячев знал многих из них, ведь он часто выступал по телевидению прямо из Останкинской студии, а некоторых редакторов и тележурналистов он сам рекомендовал на работу – они были рабочими лошадьми гласности и перестройки в прессе. Теперь они все тесно сидели на стульях, на столах, на подоконниках, на полу или стояли, прислонившись к стенам, и молча смотрели на пятьдесят включенных экранов главного пульта. На их лицах был ужас, многие плакали. Один из них – знакомый Горячеву дежурный режиссер со странной фамилией Царицын-Польский – медленно повернулся в сторону объектива правительственной телесвязи. На его лице тоже были слезы.

– Что у вас происходит? – спросил Горячев, поскольку малый размер экрана его портативного телевизора не позволял ему разглядеть изображения на тех пятидесяти телеэкранах за головой дежурного режиссера.

Царицын-Польский смотрел в камеру правительственной телесвязи отрешенным взглядом, словно слезы мешали ему различить Горячева.

– Это Горячев! Что у вас происходит? – нагнулась к экрану Лариса.

Только теперь, когда она произнесла его фамилию, все двести человек повернулись к камере правительственной телесвязи и откуда-то из глубины зала прозвучал громкий, с вызовом голос:

– А то вы не знаете?

– Что? – негромко спросил Горячев и почувствовал, как у него холодеет затылок от дурного предчувствия.

– А что в стране происходит? – крикнул кто-то из диспетчерского зала.

– Покажите, – приказал Горячев.

Царицын-Польский шевельнул какими-то рычажками, камера правительственной связи приблизилась к главному телепульту, и теперь Горячевы увидели то, что видели все сотрудники телевидения, набившиеся битком в диспетчерский зал.

В центре, на основном или, как говорят на телевидении, «выходном» экране, все так же весело шла по улице Горького гигантская московская демонстрация – люди пели, несли портреты Горячева и лозунги «Будь здоров, Сергеич!». А на остальных экранах, под которыми светились подписи «Ленинград», «Киев», «Баку», «Ростов», «Казань», «Красноярск» и так далее, – на всех этих экранах в безмолвии отключенного звука происходило то, что когда-то в 1956 году происходило в Будапеште, в 1962-м – в Новочеркасске, в 1968-м – в Праге, в 1980—1981-м – в Польше, а в 1989-м в Пекине: народ громил партийные и советские учреждения, а войска, спецчасти КГБ и милиция громили демонстрантов: поливали их водой из водометов, разгоняли танками, засыпали слезоточивыми гранатами. В Ленинграде… в Свердловске… в Харькове… в Ташкенте… Всюду.

И сочетание этого всесоюзного погрома с радостной и безмятежной московской демонстрацией было ошеломляющим.

– Боже! Боже мой… – прошептала Лариса, глядя, как в Минске мощная струя воды армейского водомета тащит по мостовой грудного ребенка. – Миша! Останови это! Останови!..

Но он еще продолжал смотреть на экран – на людей, разбегающихся от слезоточивого газа…

На милиционеров и гэбэшников, заталкивающих арестованных в «черные вороны»…

На собственный портрет, по которому прокатил гусеницей танк в Волгограде…

На пьяных армян, громящих окна ЦК КП Армении в Ереване…

На активистов «Памяти» с красными нарукавными повязками дружинников, бегущих с дубинками в руках за каким-то студентом…

Царицын-Польский напрямую подключил к телепульту Горячева каналы связи с Минском, Киевом, Харьковом, Архангельском, Мурманском – везде было то же самое…

– Почему же… вы показали… только Москву? – превозмогая острое сжатие сердца, спросил наконец Горячев.

– Мне приказали… – ответил Царицын-Польский.

– Кто?

– Из КГБ…

Горячев медленно повернулся к телохранителю, произнес беззвучно враз пересохшими губами:

– Митрохина.

– Слушаюсь. – Телохранитель снял с пояса небольшой радиопередатчик. Там, где был сейчас Митрохин, заработал биппер. Телохранитель сказал в микрофон: – Товарищ генерал, вас Михаил Сергеевич. Срочно в ходовую рубку…

Горячев, не шевелясь, продолжал смотреть на экран.

Три часа назад он был самым популярным человеком в стране и даже во всем мире. Люди привозили ему цветы, слали письма, открытки и телеграммы. Собирали деньги на демонстрацию и миллионами вышли на улицы праздновать его выздоровление. Свершилось то, ради чего он жил, взбирался к власти и рисковал ею все эти годы. И теперь, пользуясь этой массой популярности, он мог бы превратить Россию в рай, в самое процветающее государство.