Заволжье: Документальное повествование - [146]

По-прежнему Алексей Толстой и Соня Дымшиц бывали у Сергея Городецкого, где неоднократно встречали Александра Блока, сдержанно, даже холодновато относившегося к взлету молодого писателя, не принимавшего его манеру держаться с людьми своего круга. После скандала с «обезьяньим хвостом» эти отношения стали еще отчужденнее. Да и в других домах, где они продолжали бывать, стали несколько сдержаннее относиться к появлению Толстых. И Толстой все чаще стал подумывать о переезде в Москву, с которой его все больше связывали писательские связи. Его тянуло больше к Ивану Бунину, Ивану Шмелеву, к тихой, купеческой Москве, где он мог бы больше отдавать своих творческих сил художеству, а не интригам, мелким, злобным, а главное, таким бессмысленным и безнадежно глупым.

Надоело ему бывать и в ресторане «Вена», на Морской, некогда любимом его месте отдыха, где он познакомился с Куприным и Арцыбашевым, Леонидом Андреевым и Вересаевым, надоело бывать в кафе «Капернаум», где также собирались литераторы, журналисты, актеры, модные адвокаты и красивые женщины. Сначала все эти разговоры, дурачества, каламбуры занимали его, а потом разочаровали. По целым дням серьезные, казалось бы, люди выдумывают себе занятие. В «Вене» задумали выбрать короля поэтов. И кто? Супруги Кузьмины — Караваевы, Мандельштам, Василий Гиппиус, Пяст. Голоса разделились — два подали за Федора Сологуба, два — за Блока, пятый —за единственную поэтессу. Потом — перевыборы. Пятый отказался от своей избранницы и отдал свой голос за Блока. Тут же победителю послали письмо с поздравлениями. Пустяки какие-то... Вот если бы открыть настоящее артистическое кафе, где могли бы собираться по серьезным творческим вопросам заинтресованные в этом настоящие писатели и поэты. Эта мысль не выходила из головы Алексея Толстого. И хотелось, чтобы в это кафе входил как один из его организаторов и вдохновителей, хотелось, чтобы он и ему подобные задавали бы здесь тон.

Однажды, вспоминает С. Дымшиц, Алексей Николаевич после напряженного рабочего дня, лежа на диване, слушал, как она перечитывала ему все критические отзывы, которые собрала за последние два года. Много появилось за это короткое время критических и, в большинстве своем, несправедливых суждений о его творчестве, и, слушая Соню, Толстой испытывал нервное раздражение, то и дело зажигал свою трубочку, а в самых неприятных местах отворачивался к стенке, как будто

хотел этим самым подчеркнуть свое безразличие к тому, что слышал. Но нет, безразличия не было, в нем поднималась ярость порой против тех, кто сознательно или бессознательно искажал смысл его творчества. Снова теплые чувства захлестнули Алексея Николаевича, когда Соня читала ему отзыв Макса Волошина о «Сорочьих сказках» и «За синими реками». Как точно уловил Макс, что все это написано им не от ущерба, а от избытка человеческой души, он действительно тогда был переполнен соками земли. А ведь Макс писал эти рецензии, когда книжка «Сорочьих сказок» еще не выходила отдельным изданием. Он не читал «Богатыря Сидора», «Кикиморы», «Серебряной дудочки», «Проклятой десятины»... Сколько смысла он вложил в эти сказки, в которых раскрываются лучшие черты русского народа — широта, доброта, удаль, бескорыстие...

Соня читала статьи Амфитеатрова, Анненского, М. Кузмина, Чуковского, Зинаиды Гиппиус, Ф. Степуна, С. Адрианова... «За два года моей серьезной работы в литературе столько мною уже написано и столько уже написано обо мне. Ну «Сорочьи сказки» — это проба пера в прозе, здесь я в сказочной форме попытался выразить свои детские впечатления, свое удивление перед мощью и смекалкой простого русского человека, выдумавшего себе поразительный по красоте и целесообразности мир, где все одушевлено, строго и соразмерено, где зло карается и торжествует добро. Как легко критикам, прочитали три-четыре рассказа или повести и уже делают выводы: «Граф Алексей Толстой показал страшный быт и жестокие нравы, а для этого нужна большая и грозная сила таланта, чтобы возвести этакое болото человеческое в перл создания...» «Как будто хвалит, а до чего ж все не так, все приблизительно. И почему я должен после этого считать Аггея Коровина, чистого, высокоморального человека, этаким грязным болотом? Что за чушь... Причем, Амфитеатров хвалит за болото, а другой, кстати, как же его фамилия...»

Алексей Толстой повернулся на диване и лениво переспросил Соню. И снова углубился в свои размышления. «Да, С. Адрианов... Критические наброски... Именно наброски... И ничего дельного... Ругает за то, что я изображаю среду помещиков скопищем настоящих монстров... Чудаки. Так и не поняли смысла моих повестей и рассказов... Да, картины Толстого возникли не на той почве, которая подсказывается современной группировкой общественных сил... Совсем на другой... Осенью 1909 года я написал первую повесть «Неделя в Туреневе», одну из тех, которые составили книгу «Заволжье», книгу об эпигонах дворянского быта, той части помещиков, которые перемалывались новыми земельными магнатами типа Шехобалова. Крепко сидящее на земле дворянство, перешедшее к интенсивным формам хозяйства, не затронуто в моей книге, я ж не знаю этого дворянства...»