Заволжье: Документальное повествование - [143]

Имя Алексея Михайловича Ремизова стало широко известным после романа «Пруд» (1905 г.) и повести «Крестовые сестры» (1910 г.). В Алексее Ремизове Толстого поражала органическая потребность его натуры все, даже самое серьезное, превращать в игру, мистифицировать, окружать себя выдуманным и придуманным. Критики уже тогда заметили, что в языке Ремизова есть в сущности какая-то необъяснимая самодеятельность. И отнесли Ремизова к той категории художников, которые по своему складу слово рассматривают не только как средство художественной изобразительности, но и как самостоятельную ценность. Для этой категории художников существует особая магия слов, независимая иногда от их прямого смысла. И Толстой замечал, наблюдая его постоянно в разговорах и беседах с различными его собеседниками, что он действительно может пожертвовать точностью и ясностью в развитии внутренней темы ради замысловатого, пряного, певучего слова или острой фразы. Толстой любил бывать у этого волшебника слова.

Пожалуй, для него каждая буква несла какой-то скрытый смысл, судя по тому, как он выписывает их каждую в отдельности с необыкновенной тщательностью. Толстой получал иногда приглашения побывать у Ремизовых и как завороженный смотрел на эту страницу, словно на удивительный ковер, сотканный талантливым мастером.

Толстой, читая произведения Алексея Ремизова, «Лимонарь», «Сказки», «Посолонь», замечал, что в поисках живых слов и оборотов Ремизов обращается прежде всего к памятникам древней русской словесности, внимательно изучает первоисточники, отыскивая в них и в живой разговорной речи все новые и новые словесные сокровища. И ничего нельзя было возразить тем критикам и писателям, которые считали, что Ремизов обогатил современный словарь русской литературы, нашел новые возможности в синтаксисе и по-новому окрылил напевность русской речи. Недаром Толстой одну из первых сказок своих посвятил Алексею Ремизову. В то время, когда литературу захлестывала волна модернизма и порнографии, он вместе с А. Ремизовым окунулся в стихию русских народных сказок, используя все богатства народного творчества: прибаутки, заговоры, пословицы, загадки, и какое-то время и сам Толстой жил словно в полусне, где детские воспоминания затейливо переплетались с темами народных сказок, создавая волшебный мир, таинственный и дивный.

Мир, созданный Алексеем Ремизовым, был близок и вместе с тем далек Толстому. Он восхищался этим удивительным сказочником и с трудом преодолел «Пруд», его потрясли «Крестовые сестры», а «Лимонарь» оставил холодным и безучастным. Особенно не нравился ему «Лимонарь». Все эти Иродиады, Ильи Пророки... А главное, здесь как-то неожиданно сочетается трепетная вера с прямым кощунством, а целомудренная строгость с низменной похотью.

Не увлекли Толстого и спектакли Ремизова «Бесовское действо», «Трагедия о Иуде», «Действо о Георгии». Артисты и постановщики не нашли удачного воплощения идей художника. Если Толстой старался быть предельно ясным даже в сказочных вариациях, то Ремизов увлекает своего читателя в свой странный и запутанный мир. И сам Ремизов не скрывает от своих читателей поставленную им перед собой задачу: «Предлагая вниманию благосклонного читателя мои перепутанные, пересыпанные глупостями, рассказы, считаю долгом предуведомить, что вышли они из-под моего пера не как плод взбаламученной фантазии, а как безыскусное описание подлинных ночных приключений, в которых руководил мною мой вожатый ночи — сон», — писал А. Ремизов в предисловии к «Бедовой доле». И Толстой верил, наблюдая за ним, тому, что о нем говорили, будто он живет в полусне, будто все люди и знакомые обличья повседневности в его глазах как-то переместились, сдвинулись с обычных мест; может, у него нарушились общие пропорции и свойственные предметам отношения? Подобные перемещения планов действительно характерны для нашего сонного сознания, где элементы так называемого «реального» мира сохранены, но они приобретают иное условное значение, потому что они связаны друг с другом по-иному, на иных основаниях. И вокруг Толстого много говорили, что рассказы Ремизова — это все те же сны, тот же странный бред, те же полувнятные воспоминания о какой-то полусознательной жизни, что в них нет фабулы, нет характеров, нет выразительного диалога, нет идейной определенности, а вместе с тем утверждали, что в них достигнута художественная правда: будто раздробленная действительность и осколки быта, объединенные внутренней лирической темой, приобретают особый смысл и кажутся нам правдоподобными, подобно тому как во сне нам кажется правдоподобным самое исключительное и нереальное сочетание вещей, лиц, положений, взятых из нашей повседневности.

В начале своего творческого пути Алексей Толстой, прочитав повесть Ремизова «Часы», сам попытался дать что-то подобное по замыслу в рассказе «Старая башня», но тема таинственного в его рассказе решалась все-таки, несмотря на подражание, по-своему, реалистически. Сейчас Толстой творчески далеко отошел от Ремизова, но сохранил к нему душевную расположенность. Уж больно сам-то Алексей Михайлович, с его поразительной сердечностью и задушевностью, привлекал его, и они с Соней часто бывали у него в его словно заколдованном царстве. За всем этим внешним чудачеством, забавной игрой, бесхитростными развлечениями Алексей Толстой чувствовал нежное сердце и беспокойную душу человека, чуткого к горю народному, переживающего вместе с ним все тяготы его и беды. Алексей Толстой видел, с какой затаенной болью в сердце смотрит на мир Ремизов, смотрит исподлобья и стремится во всем дойти до последней черты. Почти все, что выходило из-под пера Алексея Михайловича, поражало Толстого своей обнаженностью переживаний подпольного человека, поверившего в свое падение и в свое неверие с бескомпромиссностью исступленного атеиста. Толстой удивлялся многообразию пластов, которые поднимал художник в своих повестях и рассказах: тут ирония и жестокость, соблазны и вопросы, отчаяние и сумасшествие, нравственное самоистязание современного искателя крайних опытов и ненависть к поискам мещанского благополучия.