Заволжье: Документальное повествование - [140]

Работая над романом с увлечением, Толстой отказывался от всех приглашений участвовать в том или ином издании, которые на него посыпались со всех сторон. В частности, Борису Садовскому Толстой писал: «К сожалению, ничего не могу дать, т. к. небольших рассказов не пишу, если же что и попадается в газетах — то старое, а запас их совершенно иссяк». Почти в тех же фразах ответил он и А. И. Котылеву: «Участие я приму в «Наших днях» с удовольствием и когда будет рукопись (стихи или проза) пришлю, сейчас же решительно нет ничего, стихов же не пишу вот уже два года». Только К. И. Диксону Толстой пообещал прислать рассказ. «Константин Иванович, — писал он, —я очень извиняюсь, что до сих пор не прислал Вам рассказ, но он у Чуковского, который забрал все мои рассказы и этот...» В этом случае Толстой не мог отказать. Правда, ничего нового у него не было, а К. И. Диксон уговаривал его принять участие в альманахе «Гамаюн», предназначенном в пользу пострадавших от землетрясения в Семиреченской области. Согласие участвовать в альманахе уже дали Валерий Брюсов, Константин Бальмонт, Александр Блок и другие известные писатели. Тогда Толстой решительно переделал свою «Старую башню», почти заново переписал. Первый вариант никуда не годился: архаическая манера, много заимствованного, эпигонства, так сейчас уже не пишут. Да и он сам уже давно отошел от этого своего первого рассказа. Научился бережнее относиться к слову, давать портретные детали, рисовать окружающую обстановку. И вести интригу нужно совсем иным путем. Два-три дня работы, и вторая редакция «Старой башни» стала более реалистична, более глубоко даны социальные противоречия, несколько заретушированные в первой, снят налет мистицизма и какой-то предрешенности в сцене гибели инженера Трубы, найдены более точные и емкие слова для пейзажных зарисовок, для более точных социальных характеристик, в частности более правдивым был дан портрет лесопромышленника Лаптева... После «Заволжья» Толстой уже не мог писать так, как начинал: Толстой стал требовательнее к своим вещам, да и накопился немалый опыт литературной работы.

В это же время Толстой с таким же самозабвением отдается развлечениям, особенно накануне Нового, 1911, года. Тот, кто хорошо поработал, может и отдохнуть, раз наступило время отдыха. Этому правилу Толстой следовал всю свою жизнь, а возникло оно именно в это время его наступающего расцвета. Толстые бывают у Вячеслава Иванова на его «средах», у Алексея Михайловича Ремизова, у Федора Сологуба, чаще и охотнее всего принимали приглашения Сергея Городецкого и его жены, «нимфы», как за глаза называли ее в литературной среде. Вот два письма, которые свидетельствуют о заботах Алексея Толстого накануне Нового года. «Милый Соломон Юльевич, — писал он Копельману. — Недавно был Ященко и сказал, что видел Гржебина, который передал: ни он, ни Вы (очевидно так было сказано о Вас) в клуб не идете. К тому же приехал мой Вотчим и тетка. Мы решили: все собираются у нас, каждый приносит шампанское и фрукты и цветы. Потом мы маскированные едем к Иванову. Я просил Комарова передать Вам наш план, а сам написал письмо. Ради бога ответьте тотчас же, можно ли вернуть билеты? И если можно, то придете ли Вы к нам, жду... Посланного ждет татарский костюм. Раздираем сомнениями. Отвечайте твердо, крат ко и ясно». Вслед за этим же Толстой писал все тому же Копельману: «Милый Соломон Юльевич, посылаю Вам костюм и еще раз прошу встречать у нас, вы заезжайте по крайней мере перед собранием к нам. Соня загримирует Веру Евгеньевну и мы условимся на после — часа. Ждем Вас непременно... Целую Вере Евгеньевне ручки. Те из билетов, что Вам не удастся вернуть или продать я возьму на себя, т. к. виновен в этом случае».

Праздники прошли, и Толстой в письме к одному из своих новых друзей, Владимиру Алексеевичу Тихонову, писал 6 января 1911 года: «Невольно я Вас надул. Дело в том, что у жены после всех праздничных передряг наступило было то, чего нужно опасаться во время беременности, но дело, слава богу, обошлось и доктор приковал ее к постели на неделю. 12 я уезжаю в Москву, так что с женой мы попадем к Вам числа около двадцатого. А я один должно быть выберу времячко и приеду к Вам числа 10 — 11, побегать на лыжах...»

Алексей Аполлонович Бостром и Мария Леонтьевна несколько дней прожили у Толстых. Отчим недавно похоронил вторую свою жену и был в очень тяжелом состоянии. Алексей Николаевич много уделял ему внимания, давал советы, как дальше ему жить:

— Милый, дорогой мой папочка, меня как громом поразило это известие. Я не знаю даже, как утешить тебя, но я очень тебя понимаю и с тобой всей душой.

— Не знаю, что теперь и делать. Хоть и своенравная она была, но все-таки какая-то семья у нас была, Шурочка подрастает, за ней тоже уход нужен.

— Мне кажется, что тебе навсегда нужно покинуть Самару, продай дома, ничего, если с убытком, и переезжай в Петербург. Здесь ты найдешь и людей, и занятие себе по душе, Шуру отдашь в гимназию. Ведь это покойницкая какая-то — эта Самара. Там тебе безмерно тоскливо. А ты еще сильный человек и телом и духом, тебе еще много жить.