Завет Марии - [7]

И все же никто из них не мог и представить, что можно оживить мертвого. Такое никому не приходило в голову. Все думали, или так мне сказали, что не нужно даже пытаться — ведь это будет насмешкой над самим небесным промыслом. Они считали, как и я считала и считаю до сих пор, что никто не должен вмешиваться в таинство смерти. Смерть требует времени и тишины. Мертвым нужен покой, чтобы насладиться своим новым даром, освобождением от страданий.

Марк рассказал мне, что Мария и Марфа — две сестры умершего — обратились к моему сыну, когда узнали об исцеленном хромом и о прозревшем слепом. Думаю, они были готовы на все в те последние дни. Они бессильно наблюдали, как брат устремился к смерти, будто река, несущая свои воды через равнину от истока к морю. Они были готовы на все, чтобы повернуть вспять этот поток, заставить его прервать свой бег и высохнуть под лучами солнца. Они готовы были на все, чтобы брат остался в живых. Они передали весточку моему сыну и попросили прийти, но он не пришел. Позже, когда я встретилась с ним, то сама увидела, что иногда, если время было неподходящим, его не тревожили такие мелочи, как человеческий голос или мольбы близких. Поэтому он не обратил внимания на просьбы Марфы и Марии. Они не могли покинуть брата, хотели быть с ним, когда он испустит последний вздох, когда полностью растворится в морских волнах, сольется с ними. А после, в те дни, когда речная вода постепенно становилась все солоней, когда они только похоронили его и засыпали землей, многие, любившие Лазаря и знавшие его сестер, приходили к ним в дом со словами утешения. Все говорили о Лазаре и оплакивали его.

И когда сестры узнали, что он и его последователи пришли в город, а с ними — разношерстная толпа вечно недовольного сброда и полубезумных гадалок, Марфа вышла к ним, чтобы рассказать моему сыну о смерти Лазаря. Она встала перед ним, заставила всех замолчать и выкрикнула: «Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой!» Она хотела высказать ему еще очень многое, но осеклась, увидев, как он огорчен, увидев, что он понимает, кажется, понимает: страдания и смерть Лазаря — это невыносимое горе, неподъемный груз.

Помолчав немного, Марфа снова заговорила посреди замолкшей толпы. Она говорила очень тихо, но ее слова слышали все. В ее голосе было столько отчаяния, что мольбы звучали как вызов.

— Я знаю, — сказала она, — что даже сейчас, когда он четыре дня во гробе, ты можешь воскресить его.

— Он воскреснет, — ответил мой сын, — как воскреснут все люди, когда придет время, когда само море станет спокойным, как зеркало.

— Нет, — сказала Марфа, — ты можешь воскресить его сейчас.

И она сказала моему сыну то же, что говорили остальные: что он не простой смертный, как мы, а, она верит, что он — Сын Божий, посланный нам в человеческом облике, бессмертный и всемогущий, что он — тот, кого ждали, кто будет царем на земле и на небе, и что ей и ее сестре повезло быть среди благословенных, узнавших его. Ради своего брата она, стоя с раскинутыми руками, сказала ему просто и громко, что он — Сын Божий.

Потом Марфа отыскала Марию, которая плакала на могиле брата, и та тоже пошла к моему сыну и сказала, что он всемогущ. Увидев ее слезы, сын заплакал вместе с ней, потому что знал Лазаря с детских лет, любил его, как и все мы, и пошел с ней к свежей могиле, и за ним несся ропот, люди выкрикивали, что если он может исцелять больных, поднимать на ноги параличных и возвращать зрение слепым, то способен и воскресить мертвого.

Он молча постоял над могилой, а потом тихим шепотом приказал ее раскопать, и Марфа закричала, испугавшись, что ее просьба будет исполнена. Она закричала, что брат достаточно страдал и что тело смердит и уже разложилось за столько дней в земле, но мой сын повторил свое приказание, и вся собравшаяся толпа смотрела, как разрыли могилу и вынули землю, покрывавшую Лазаря. Когда показалось тело, зеваки в ужасе отпрянули, и у могилы остались только Марфа, Мария и мой сын, который сказал: «Лазарь! Иди вон». Постепенно толпа опять потянулась к могиле, и тут-то птицы перестали щебетать и исчезли. Марфе показалось, что время тогда остановилось, что в эти два часа ничто не росло, ничто не рождалось и не возникало, ничто не умирало и не исчезало. Мало-помалу тело, измазанное глиной и обвитое погребальными пеленами, начало неуверенно шевелиться в могиле. Казалось, земля толкала его, а потом отпускала, оставляя лежать в его великом забвении, и снова подталкивала. Казалось, странное новое существо дергалось и извивалось, стремясь к жизни. Он был обвит пеленами, лицо обвязано платком. Он стал ворочаться, как ворочается ребенок в чистой материнской утробе, понимая, что время его пришло и пора пробивать себе дорогу в мир. «Развяжите его, пусть идет», — сказал мой сын. И вышли двое мужчин, два соседа, и спустились в могилу, а все остальные притихли, в изумлении и страхе глядя, как они подняли Лазаря и развязали его. Он стоял, одетый только в набедренную повязку.

Смерть не изменила его облика. Открыв глаза, он в глубоком неземном изумлении смотрел на солнце и небо. Собравшихся людей он, казалось, не замечал. Потом Лазарь начал издавать какие-то звуки, не совсем слова, а что-то вроде тихого крика или стона — и толпа расступилась, позволив ему пройти. Он вышел из толпы, ни на кого не взглянув, и сестры повели его к дому, а мир вокруг был неподвижен и тих. Мой сын тоже, как мне сказали, был неподвижен и тих, а Лазарь заплакал.