Завет Марии - [2]

По сравнению с ними человек с кроликами и ястребом был странно безобиден; он был жесток, но жесток как-то глупо. Ему ничего особенного не требовалось. На него никто не обращал внимания, а я заметила его, потому что, может быть единственная из всех людей на холме, замечала любое движение, надеясь, что смогу найти кого-то и молить о защите. А еще потому, что надеялась понять, чего им нужно будет от нас, когда все закончится, а больше всего — потому, что так я могла отвлечься, хотя бы на секунду, от ужаса, творившегося у меня на глазах.

Мой страх был им безразличен, как и страх тех, кто был вокруг, я думала, что этим людям приказано окружить нас, если мы попытаемся двинуться с места, и что нас обязательно схватят.

Второй из тех, кто приходит ко мне, ведет себя иначе. В нем нет мягкости. Он нетерпелив, ему не интересно, что я скажу, он и сам все знает. Он тоже пишет, но гораздо быстрее первого, одобрительно кивая своим словам. Очень легко раздражается. Когда я просто прохожу через комнату, чтобы взять тарелку, это его злит. Иногда мне трудно сдержаться и не заговорить с ним, но я знаю, что сам звук моего голоса вызывает у него подозрение, почти отвращение. Но он, как и первый, вынужден меня слушать, для этого он здесь. У него нет выбора.

Прежде чем он ушел, я сказала ему, что всегда, когда видела, что несколько мужчин собирались вместе, из этого не выходило ничего хорошего — только глупость и жестокость, причем первой в глаза бросалась глупость. Он сидел напротив меня и ждал, что я еще что-нибудь скажу, и мало-помалу терял терпение, потому что я отказывалась говорить о том, о чем хотел он: о дне, когда мы потеряли нашего сына, о том, как мы нашли его и что говорили. Я не могу назвать его имя, не могу его выговорить, во мне что-то сломается, если я его произнесу. Поэтому мы называем его «он», «мой сын», «наш сын», «тот, кто был здесь», «твой друг», «тот, о ком ты хочешь услышать». Может быть, я смогу вымолвить это имя прежде, чем умру, или хотя бы неслышно прошептать его ночью, но, мне кажется, я не смогу.

Я сказала, что он собирал вокруг себя неудачников: просто мальчишек, как и он сам, или сирот, или мужчин, не способных взглянуть в глаза женщине, или людей, непонятно чему улыбающихся или до срока постаревших. Среди вас не было нормальных, сказала я, и увидела, что он оттолкнул тарелку с остатками еды, будто истеричный ребенок. Да, я так и сказала: «неудачников». Мой сын притягивал неудачников, хотя сам, несмотря ни на что, неудачником не был. В нем было все, даже кротость, это очень редкое качество, он мог спокойно переносить одиночество, мог смотреть на женщину как на равную. Он был благодарным, вежливым, умным. И поэтому мог вести доверявших ему людей куда угодно. «У меня нет времени на неудачников, — сказала я, — ведь когда вы двое соберетесь вместе, то получится не только глупость и обычная жестокость — вам обязательно захочется большего. Стоит неудачникам собраться вместе, — сказала я, пододвигая тарелку обратно, — и они способны на все: они могут быть бесстрашными, целеустремленными, какими угодного, прежде чем они успокоятся или добьются своего, случится то, что случилось, и с чем мне приходится жить».

* * *

Моя соседка Фарина оставляет мне еду. Иногда я плачу ей. Сначала я не открывала, когда она стучала мне в дверь, и даже если и забирала то, что она оставляла — фрукты, или хлеб, или яйца, или воду, — то не считала нужным с ней заговаривать, проходя мимо ее дома, или делать вид, что знаю, кто она такая. Я никогда не прикасалась к оставленной ею воде и ходила к колодцу сама, даже если после этого очень болели руки.

Когда ко мне пришли и спросили, кто она, я была рада ответить, что не знаю, что мне все равно и что не знаю, почему она оставляет мне еду: может быть, чтобы иметь повод болтаться возле дома, где ее не хотят видеть? Они предупредили, что я должна быть осторожна, и на это легко было ответить: сказать, что мне это известно лучше, чем им, и что если они пришли давать ненужные советы, то, наверное, пришли зря.

Но со временем, проходя мимо ее дома и замечая ее в дверях, я начала на нее поглядывать, и она мне понравилась. Хорошо, что она была небольшого роста, меньше меня, и выглядела более слабой, хотя и была моложе. Сначала я думала, что она живет одна, и решила, что справлюсь с ней, если она станет слишком требовательной или настойчивой. Но, как я потом узнала, она была не одна. Ее муж лежал в комнате с закрытыми окнами и не мог подняться, не мог двигаться, и ей целыми днями приходилось за ним ухаживать. А сыновья ее, как и все сыновья, ушли в город в поисках работы, развлечений и приключений, оставив Фарину ухаживать за козами и оливковыми деревьями и каждый день ходить за водой. Я дала ей понять, что если когда-нибудь ее сыновья вернутся домой, то пусть не переступают моего порога. Я дала ей понять, что никакой помощи мне не нужно. Я не хочу, чтобы они входили в мой дом. Я неделями выветриваю мужской запах из комнат, чтобы дышать воздухом, не пропахшим мужчинами.

Я начала кивать ей при встрече. И все же я не смотрела на нее, хотя и знала, что она заметила перемену. И другие перемены не заставили себя ждать. Вначале было трудно разговаривать, потому что мне тяжело было ее понять, и это ей казалось странным, но замолчать она уже не могла. Вскоре я стала понимать большую часть того, что она говорила, — достаточно, чтобы узнать, куда она ходит каждый день и почему. Я пошла с ней — не потому, что мне этого хотелось. Я пошла из-за моих гостей — тех, что заботятся обо мне в последние годы. Они засиживались намного дольше, чем мне нравилось, и задавали слишком много вопросов, поэтому я подумала, что если исчезну из дома хотя бы на час или два, то они станут повежливей, а может, даже уйдут.