Завещанная река - [28]

И тогда подошел к нему черный, сгорбленный человечек в монашеской скуфейке с бородой приказного, похожий на мелкого беса, решил пособить горю:

– Снимай, горемыка, крестик-то! Не великое дело – от правды человеческой и веры братской избавиться. Снимай, не мешкай!

Молчал Илья. Ни да, ни нет не говорил, на чужую помощь надеялся, на судьбу неминучую, что сулили ему со младости срослые брови.

И снял бы приказный бес тот тяжелый крест с него, но распухла голова Илюхина от пыток и черных мыслей, от умыслов злых, и не снимался тугой ремешок гайтана, малой оказалась петля. А узелок на ремешке был тугой и окатанный, потом и кровью спаянный, ни руками, ни зубами не развязать. Мертвый узелок.

Приказный дьяк, что всю подноготную о жизни человеческой ведал, и тот в смущение впал.

– Эко напетлял ты, вор! – сказал дьяк голосом черта. – Что же с тобой делать-то нынче? Никак иначе не снять его, как вместе с головой!

И только помянул он про голову – пропал сон, растаяли давние видения. Очнулся в страхе Илья, заскорузлыми руками по холодному камню зашарил. На четвереньки через силу поднялся…

И тут гукнула тяжелая, окованная дверь зиндона, яркий пук света ударил в глаза.

Палач в красной рубахе стоял на верхнем порожке.

Илюха поднимался с четверенек, держась за выступы каменной стенки, смотрел снизу вверх. Кровью присохли волосы на лбу, нещадно пылало свежее клеймо. И перебитые руки летели в сумрачной выси, словно крылья, отделившись от тела.

– Что ощерился? Или железо увидел? – гневно спросил палач голосом царя. – Подымайся, вор!

И, сойдя на две ступеньки ниже, подобрел голосом:

– Подымайся, как можешь, через самую силу… Недолго уж. Теперь – голову рубить буду.

Пришел другой палач, они подхватили под руки обессилевшее тело Ильи, вынесли наверх, на ясный свет.

Потом долго везли Илюху на телеге, и вместе с ним, спина со спиною, трясся в той телеге царский досмотрщик Тимошка Соколов.

Вся площадь была забита народом, а вокруг лобного помоста, вдоль узкого проезда и дальше, стояли московские стрельцы с наточенными бердышами.

На другой подводе привезли к месту казни отрытое из земли тело Кондратия Булавина. Царь желал, чтобы атаман воровских казаков понес законную кару хотя бы в смерти своей от рук палача и перед его державными очами.

Больше Илья ничего не помнил. Схватили, поволокли… Последнее, что схватил взгляд, – ползущий по земле Тимоха. Он обнимал и целовал сапоги, пинающие его…

19

А был ли в эту минуту у Ильи иной, добрый выход?

Нет, иного выхода и на этот раз не было…

20

К ночи будто вымер Черкасск – донская столица. Ни гомона, ни смеха, ни веселых заздравных песен. Царь добился-таки порядка и тишины на Тихом Дону отныне и навеки. А кто с горя хмелен был, тот помалкивал, чтобы на глаза никому не попадаться.

Пусто на улицах. Жадная до зрелищ толпа больше не хотела потехи, еще во время казни начала разбегаться с площади.

Чуть стемнело, из дома новопреставленного Ильи Зерщикова тихо и неприметно выскользнула тонкая, обернутая с ног до головы в черное, женщина.

Легкие чедыги с загнутыми носками пронесли женщину мимо лобного помоста, мимо православного храма с высокими куполами и тускло блестевшим крестом, мимо запертых купеческих рядов, к пристани.

На высоком яру она остановилась, откинула шаль, увидела над собой, в тучах, зеленый полумесяц.

Внизу, в черной, плещущей глубине, колыхался точно такой же зеленый серп, точно крошечный кораблик…

Ясырка подняла, заломила руки в смертной решимости. Губы ее прошептали давнюю татарскую молитву и сбились на русские проклятия. Страстно и гневно молила она в темной ночи:

– О, волны, волны текучие!.. О, проклятая, чужеземная река! Нет на ваших берегах жизни, нет покоя! Нет тихой радости вечной… Так примите же меня, бедную пленницу, к себе в тихую глубь, утолите горе мое, страх мой вечный!.. Вынесите хоть мертвое тело мое к морю Азовскому, к родимой сторонушке!.. Бис-смил-рах-рахим! Вынеси, господи, меня к родным берегам!

Упала на белое лицо черная чадра, угас зеленый полумесяц в небе, потонул зеленый кораблик в набежавшей волне.

Никто не слышал одинокого всплеска под яром. Только круги пошли в разрез волне, вытянулись по течению, зарябили.

Потом и круги исчезли.

А утром, чуть поднялось солнце, увидел над собою Черкасский городок три смертных головы, вздернутых на высокие шесты. Кондратову голову – посередке и две другие, как верные спутницы, – по бокам.

По умыслу палача ли, по нечаянному ли случаю, но так уж вышло: две побочные головы тупо и недоуменно глядели одна на другую и никак не могли взять в толк, что же с ними приключилось. Будто гадали о чем тайном и еще не решенном, о странной игре в чет-нечет. А голова Кондрата вознеслась чуть выше и с той высоты обернулась к югу и солнцу. Будто силилась и в смерти своей разглядеть истлевшими глазницами далекие пути-дороги за Доном, след растаявшего в голубой дымке мятежного народа.

И чудилось – видят очи атамана зеленые, неоглядные просторы над Кубанью, дальнюю череду гор, прямые и высокие дымки новых станиц и городков на бурной, заповедной реке, от устья Лабы до самой Тамани…

А под Темрюком шла головная конница Игната Некрасова, и в дорожной пыли, в сиянии дня, камышовой метелкой мелькнул напоследок знакомый, вьющийся по ветру походный бунчук его войска…