Завещание вурдалака - [26]

— Слышь, Петрович, — раздался недовольный женский голос, и из ларька на тротуар вышла девица лет двадцати пяти. — Давай домой вали. Хватит тебе на сегодня, а то потом опять начнешь стекла бить и песни горланить. Где сотовый, давай я водителю твоему позвоню, поедешь домой с ветерком.

— Изыди, крыса, — отозвался Петрович. — Поеду, когда сам сочту нужным.

Девица обреченно махнула рукой и скрылась в ларьке. Павел, не желая гадать, кто этот беспутный персонаж, которому каждый встречный может по его же мобильному телефону вызвать личного шофера, обернулся к Кате и вопросительно поднял брови.

— Что за папуас? — кивнул он в сторону Петровича.

— А сам не догадываешься? Павел присвистнул.

— Неужели он?

— Собственной персоной. Николай Кирьяш, супруг Ларисы, нашей обожаемой примадонны.

— Лихо. И часто он так гуляет?

— Почти постоянно. Месяцами не просыхает.

— Умница! — похвалил Павел и чмокнул Катю в щечку. — Ну что, будем ловить момент? Бессовестно воспользуемся тем, что он лыка не вяжет? Кто за? Единогласно.

Они неторопливо направились к лавке и пристроились на ней с другого края. Судя по всему, Николай еще не успел набраться до бесчувствия. Но, как известно, это дело поправимое, а потому с расспросами следовало поторопиться.

«Ничего, — думал про себя Павел, подходя к ларьку и покупая бутылку армянского коньяка, — разговорим. И не таким языки развязывали…»

Минут через двадцать Николай вместе с Павлом сидели возле закрытого (и, по всей видимости, заброшенного) летнего кафе. Здесь с прежних времен сохранилось несколько столов и стульев, представлявших собой изрядно подгнившие и потрескавшиеся пеньки разного диаметра и высоты.

— Вот скажи мне, — ударяя Павла по плечу пятерней, спрашивал Николай, неожиданно для себя найдя в случайном знакомом заинтересованного слушателя, — как жить, когда такое творится? Когда нет места на земле порядочному человеку? Когда черти, черти — везде? И на работе — черти! И дома — черти! Куда податься, вот скажи ты мне?

Павел понимающе кивал, подливая коньяк в раздобытые Катей в киоске пластиковые стаканы. В основном он молчал, не пил, только делал вид, и лишь изредка задавал наводящие вопросы — чтобы нетрезвый собеседник не слишком отклонялся от заданной темы. Вспомнив преподанные ему еще в Москве Женей уроки, он придвинулся к Кирьяшу и, встряхивая головой, будто молодой барашек, произнес:

— Коля, я тебя уважаю. За нас.

Николай солидно кивнул, одним глотком, по-мужски, осушил стакан и привалился головой к плечу Павла. Ткачев предупредительно поднес ему пакет с чипсами. Николай зачерпнул оттуда горсть и задумчиво захрустел.

— Везде черти, — повторил он, — куда ни плюнь — везде…

— Да где они, Коля? — радостно воскликнул Павел, встряхивая Николая. — Оглянись? Вокруг — никого! Вечер, сумерки, вон луна на небо лезет… Благодать-то какая!

— Там они, — махнул Николай рукой куда-то в сторону. — На фабрике. Там у них шабаши.

— Да какие шабаши, Коля? Нет никаких чертей. А на фабрике женщины работают. Нитки прядут.

— Это сейчас. А бывает, что там черти, — упрямо повторил Николаи. — Уж я-то знаю, сам видел.

Он снова грузно навалился на Павла и смачно рыгнул.

— Пардон, — извинился он заплетающимся языком. — Директором я там был, вот так-то. Не хрен собачий!

— Не свисти.

— Что?! Во, зуб даю. Точно — директорствовал.

— Как же тебя туда занесло, Коля? — направлял собеседника Павел.

— Ты знаешь, чья эта шарашка? — поднял на него мутные глаза Николай. — Не знаешь. Сразу видно — приезжий. И какого хрена тебя сюда занесло… Хотя нет, все правильно. Хороший человек везде нужен… А контора эта жены моей. Лариски. Она меня туда поставила. Она, зараза. Все она… Пять лет был директором, потом не смог, ушел.

— Что ж тебя заставило с такого места уйти? Я бы за эту должность руками и ногами держался…

— А черти? Черти же, говорю тебе!!! — рассердился на недогадливого собутыльника Николай. — Она их сгоняла раз в год в цеху. И резала.

— Кого? Чертей?

— Каких чертей, дурья твоя башка… Баб, работниц.

— Кто резал?

— Хрен в пальто! — разозлился Николай. — Сказано, жена моя, Лариска.

— Зачем же она их резала? И как? Кухонным ножом, что ли?

Николай помолчал, словно собираясь с мыслями.

— Стены черной тканью завесят, — вдруг заговорил он, скривившись то ли от отвращения, то ли от страха, то ли от того и другого сразу. — Посреди цеха черный котел поставят. Потом Лариска появится вместе с этими своими… с охраной, значит. Выберут женщин — две-три, не больше, чтобы слухи по городу ненужные не ползли. Лариска их лично варевом своим обнесет, а потом и остальным даст. А зелье это ее… выпьешь — и по всему телу сначала словно иголками тебя колют, а потом летать начинаешь.

— Прямо летать?

— Прямо летать, не по земле ходить. А когда у всех крышу-то снесет, Ларискины черти свои заклинания или мантры — не знаю, как уж у них это называется — заводят. И вот кто ногами кренделя выписывает, кто по воздуху парит, а эти хором повторяют одно и то же, все громче и громче, так что под конец стены трясутся, а потом давай в такт топать по полу, бешено так, яростно. В конце концов на женщин этих бросаются и насилуют скопом. А когда все угомонятся, Лариска появляется, голая вся… Вот тут она кровь бабам и пускает. Сама пьет и своим дает, перемажется вся с головы до ног… А тем, что останется, цеха кропит, на станки брызгает…