Завещание убитого еврейского поэта - [7]

— Ты должен мне кое-что пообещать, — тихо произнесла Раиса. — Обещай мне никогда не прикасаться к этой книге. А если тебя спросят, ты ответишь, что никогда ее не видел.

— Кого? Дядю на фото?

— Его. Никогда. И книгу тоже.

Тут, перестав что-нибудь понимать и догадываясь, что его тоже не поняли, Гриша принялся рыдать. Но вдруг он почувствовал, что плывет в воздухе, увидел себя сидящим на самой высокой полке с книгой на коленях, а тот самый дядя ему говорит: «Послушай, старина, тебе не стыдно так хныкать?»

— Это твой отец, — сказала Раиса.

И Гриша успокоился: «Мой папа — не такой дядя, как все остальные: мой папа — фото». Но секунду спустя он поправил себя: «Мой папа — книжка». Много лет он потом носил это открытие в самой глубине души как ценнейший из секретов.

Оставаясь один в квартире, он тайком забирался на стол, оттуда на сервант, чтобы, встав на цыпочки, дотянуться до запретной книги. И почувствовать отцовское присутствие, его теплоту. Или садился у изножья кровати, готовый спрятать томик при первой же тревоге, и с бьющимся сердцем листал его, хотя читать еще не умел. Отец обращался к нему на языке, которого он не понимал. Но ему это не было важно: он тыкал пальцем в строчки, в слова, и его охватывало счастье.

Однажды Раиса пришла неожиданно. Он подумал, что она станет его ругать, но она сняла пальто и уселась прямо на полу лицом к сыну. Казалось, ее что-то очень заботит, гораздо больше, чем обычно.

— Прости, я огорчил тебя, — прошептал Гриша. — Но я не смог удержаться… У Юры есть отец, у маленькой Наташи тоже, у Вани есть отец, и у меня тоже есть отец. Я хочу его любить, видеть, трогать…

Глаза Раисы наполнились слезами.

— Когда-нибудь ты поймешь.

— Обещаешь?

— Конечно, обещаю: однажды ты поймешь.

Она взяла книгу, открыла наугад, тихо прочитала несколько строк на идише, а потом перевела их:

Предлагаю тебе, человек,

мою память

и то, что ее питает,

мой свет

и его сумерки;

а от тебя взамен

хочу все то же,

но твое.

— Еще, — попросил Гриша, не понимая услышанного, но испытывая непонятное возбуждение. — Еще, читай еще!..

— Ты откусила от запретного плода

без меня;

ты ощутила дыхание жизни

без меня;

ты узнала меру бесконечного

для меня.

Но голодный ребенок,

жаждущий странник,

испуганный старик

нуждаются — во мне,

и я горд этим.

А ты, ты далеко.

— Это идиш, — пояснила Раиса. — Твой отец писал на идише.

— А это что?

— Это язык.

— Как русский?

— Нет. Это еврейский язык, он ни на что не похож: умеет так передавать горе и радость, как никакой другой. Это очень богатый язык очень бедного народа.

— Еще! — с горящими щеками взмолился Гриша.

Она продолжила чтение, потом закрыла книгу и сказала:

— Запомни: твой отец поэт.

— А что это такое?

— Это значит, твой отец был поэтом; поэты — это те, кто живет в настоящем времени.

— А это что значит?

— Это значит, что… твой отец не был похож на других людей. Он жил, мечтал, страдал, любил иначе. Для него жизнь была песней. Он думал, что слова могут всё.

Гриша захлопал в ладоши:

— Люблю, когда ты читаешь. Так и хочется открыть окошко и кричать: «Подходите, послушайте песни моего папы!..»

— Не надо, — тихо произнесла Раиса. — Нельзя об этом говорить.

— Почему?

— Потому, что это опасно.

— Для моего папы?

— Да нет же. Твой отец умер…

— Умер? Мой отец? Разве так может быть, ведь он поэт? Ты же сама сказала, что поэты живут в настоящем времени. Всегда живут.

— Да, я так и сказала.

— Тогда как же?

— Они мертвы, но из жизни не уходят, остаются.

— Нет, мама, мой папа не мертвый. Он — книга, а книги не умирают.

Раиса, с головой погруженная в свои мысли, посмотрела на ребенка с таким состраданием, что это его буквально потрясло.

— Не надо так грустить, мама. Я тебя люблю. Так же, как его. Так же, как ты его любишь. Ведь ты его любишь, правда?

Глаза Раисы потемнели, зрачки стали огромными. Гриша испугался:

— Что с тобой, мама?

— Ничего, ничего.

— Скажи, я хочу знать.

— Ты еще очень маленький. Слишком маленький, чтобы что-то понять.

В ее голосе, во взгляде Гриша различил какую-то дрожь и в замешательстве умолк. Почувствовал, что откуда-то надвигается угроза. Его комната ему больше не принадлежала, игрушки — тоже: кто-то хотел разлучить его с матерью, как уже разлучил с отцом. Мир был полон воров, тех, кто крадет души, убивает поэтов и рвет книги. В таком мире сироты живут одиноко, без родных и близких.

Завещание Пальтиеля Коссовера

С вашего разрешения, гражданин следователь, я хотел бы прежде, чем начать — а начну я с конца, так как чувствую: он близок, — выразить вам благодарность.

Вы любезно согласились дать мне разрешение и здесь заниматься своим профессиональным делом. Вы даже предложили мне тему: «Напишите книгу о собственной жизни».

И вот, благодаря вашему благорасположению, я пользуюсь привилегией, которая в нашей традиции дается одним праведным. Им сообщается о приближении смерти. Чтобы они оказались в силах дожить до нее, а особенно чтобы подготовиться, привести в порядок свои дела. И мысли. И воспоминания.

А буду ли я «праведником»? Конечно, я шучу. Превращусь ли я в него в ваших глазах или как минимум благодаря вам? Этот религиозный термин здесь, как мне представляется, самым забавным образом уместен, ибо разве наши отношения, гражданин следователь, не эволюционировали с самого начала под влиянием некой религии? Вы призывали меня «покаяться», «признаться, как на исповеди», «очиститься», «искупить», «загладить вину», заслужить «прощение», стать достойным «спасения» — все эти действия имеют религиозную подкладку. Священник вы или инквизитор, но вы служите Партии, чьи свойства уже из разряда божественных: она великая, героическая, всемогущая и несущая мир, непобедимая, всеведущ…