Завещание Шекспира - [50]

– Я приходил почти каждую ночь, только ты этого не знала.

– Знала.

И мотыльки тоже, и каждая сова от Стрэтфорда до Шоттери.

– Я думал лишь о тебе, и ни о чем больше, – сказал я.

– И чего же ты ждал от меня? Что я растворю окно, свешусь с балкона и прокричу во всеуслышание: «Где ты, Уилл? Приди ко мне, я твоя!» Обычно люди просто заходят в гости.

– А любовь обычна? – сказал я. – Любовь проста? Это безумство – по крайней мере, для меня.

– Так ты меня любишь?

Я уже произнес это слово, и отступать было некуда.

– Я любила отца, – сказала она почти шепотом, – и сегодня похоронила не только его. Теперь старший брат с женой будут хозяйничать в доме, и в Хьюландсе будет новая хозяйка. Мачеха тоже будет жить в достатке. Мать в могиле рядом с отцом. А мне двадцать шесть лет, и я не замужем. Все заживут своей жизнью, у всех есть будущее – кроме меня. А я одна-одинешенька.

Я набрал воздуха в легкие, как делают, когда впервые в жизни готовятся сказать что-то важное, но как язык проглотил. Вместо этого я протянул руку и медленно поднял ее вуаль, как будто она была невестой. Невеста в черном. На ресницах ее блестела слезинка. Я дотронулся до нее пальцем и попробовал ее боль на вкус. Она была сладкая. Вам не было б покоя меж небом и землей, пока бы жалость не овладела вашею душой. Я взял ее лицо в свои ладони и, жадно всматриваясь в ее глаза, лоб, губы, представил, как делаю большой глоток из воображаемого кубка ее рта. Но мы еще не поцеловались. Она посмотрела прямо мне в глаза и прошептала, казалось едва выдыхая слова:

– Знаешь…

Есть холм в лесу: там дикий тмин растет, фиалка рядом с буквицей цветет, и жимолость свой полог ароматный сплела с душистой розою мускатной.

– Возьми меня туда. Покажи, где он, что там есть.

Я тебе открою блаженство тайн сладчайших наяву. Пасись везде, на холмах и лугу, и на устах, коль мало пастбищ в чаще. И дальше, где источники есть слаще. Покатые холмы… пушистый мох, равнины, цветники… в убежище кудрявом уголки. Фиалки, что вокруг благоухают, не выдадут – они не понимают. Коль роща я, будь мой олень горячий, тебя там не встревожит лай собачий.

И я пошел за ней на поросший тимьяном берег, там мы стояли, глядя друг на друга. Она вздохнула и принялась целовать меня так яростно, будто с корнями хотела лобзанья вырвать, что на губах моих росли, и взяла мой разум в плен. Я вступил в Арденнский лес, в дикую чащу ее неистового рта. И потерялся. 

16

Как зачарованный единорог, я последовал за Энн Хэтэвэй в Арденнский лес, Венера сладострастно поглаживала меня, и Дева взяла меня за рог. Тот берег, на котором дикий тимьян трепетал на ветру, свеж в моей памяти, будто это было вчера, и память о нем продолжает зеленеть. Она уложила меня на землю, обхватила мою голову ладонями и набросилась на меня, как сокол, камнем падающий на добычу, которая, казалось, трепетала на моих губах. Ее исступленные руки торопливо срывали одежду с нас обоих. Корсаж и дублет, ремень и корсет, ботинки и чепчик, рубашку и сорочку, лиф и чулки, туфли – черный водопад одежды упал на траву. Адам и Ева наконец-то вылупились из кокона, сотворенного из полотна смерти, чтобы осознать свою наготу и изведать чувство вины. А тем временем высоко над Сниттерфилдом Бог прогуливался в одеянии из туч, приближаясь, всматриваясь, сгорая от любопытства, направляя быстрые, как шпаги, косые взгляды солнечного света сквозь узорчатую сеть листвы.

Ее восхитительные груди выскользнули наружу, как только что появившиеся на свет, недоуменные, но игривые котята. Они вычеркнули из моей памяти кошку у колодца, и соски Мэриэн были преданы забвенью вместе с сосульками в сортире и ревом сниттерфилдского быка Дика. Я смотрел с благоговением на полусферы, подобные сестрам-двойняшкам, и две ягоды, венчавшие с потрясающей доступностью эти волнующе белые трепещущие возвышенности. Левой рукой я прикоснулся к ее правой груди и почувствовал, как она плавно скользнула в моих пальцах, как какая-то диковинная первозданная субстанция, только что созданная, неведомая, текучая, но упругая. Я изумился тому, как быстро ее соски набухли и окрепли в ответ на прикосновение моих пальцев, языка и губ. У Овидия ничего такого не было. Что еще он утаил? Я набрал в грудь воздуха, привстал и глянул вниз на ту, что лежала передо мной в траве.

Откинутая назад голова с закрытыми глазами и полураскрытым ртом, как у святой в божественном экстазе. Река волос извивалась среди бледных фиалок и зарослей шиповника. Волнующие изгибы талии и бедер (о, эти ягодицы, примявшие лютики!) и темная пещера пупка, притягивающая и с безумной краткостью приковавшая мой взгляд, торопящийся вниз, чтоб наглядеться на длинные сильные бедра и икры, слегка покрытые пушком, который светился золотым огнем. И опять вверх от забавных мизинцев на ногах и напрягшихся пяток, вверх по дивной лестнице истории ее жизни: ссадин и шрамов детства, плача и синяков, напоминание о которых останется с ней на ее теле до самой смерти, все это долгое анатомическое блуждание к самому волнующему изо всех зрелищ.

О, та прекрасная поросль! Тот наиглавнейший треугольник, угол которого спускается в ад и свидетельствует о рае. Позвольте мне воспеть тот черный стяг, то крыло дрозда, убежище, ущелье, замочную скважину в двери в запредельное. Желанный грот, инжирный плод, райские кущи и врата Эрота – я приближался к нему, этому неожиданному приливу крови, вечному пути, концу всех одиссей и главной цели жизни, которая притягивала меня как магнит.