Завещание Шекспира - [38]

– До тех пор, пока они в их постели.

Законы постельной игры меняют все остальные: законы политики, религии и даже старого доброго здравого смысла. Любопытно, что, когда в 15 75 году я лицезрел раскрытыми от изумления глазами фантазию Лестера, в реальном мире маэстро замышлял погибель наших Арденов. В то же самое время! Даже тогда я чувствовал, что мы были посторонними, хоть и придерживались «правильных» взглядов, осмотрительно пряча нашу правду от королевских духовных соглядатаев.

– Немудрено, что ты состарился раньше времени.

На следующий год королева учредила Верховную комиссию, которая направляла, исправляла, наказывала и избавлялась от тех, кто упрямо или намеренно уклонялся от посещения церкви и церковной службы. Гражданским служащим, таким как мой отец, пришлось принести присягу верности монархине, которая являлась главой английской церкви.

– Отголоски Генриха VIII.

Но не Томаса Мора, по крайней мере в отце. Он был совершенно искренен, когда говорил, что не годится на роль мученика. Католиков обложили штрафами, которые отец отказался выплачивать, и требовали сообщать имена тех, кто не посещал англиканскую церковь.

– В той охоте на ведьм вы оказались мишенью.

Да, мягко говоря. Уже тогда никто не верил всерьез в рассказы о ведьмах, но к католикам относились серьезно. Вскоре у отца начались неприятности. В одно прекрасное утро выяснилось, что его привлекают к суду за ростовщичество и махинации с шерстью – закон был строг к Шейлокам и спекулянтам. Однако любопытно, что человек, который донес на отца, был далеко не самым честным и трудолюбивым уорикширцем.

– Это Лангрейк-то?

Насильник и убийца. А также ничтожный доносчик, вроде той мелкой сволочи, которую власти предержащие выуживали, высушивали и откладывали про запас для особых надобностей. Но не о нем речь. Двадцать лет отец продержался высоко на колесе фортуны и теперь начал стремительно опускаться вниз.

– И уже так и не поднялся.

Он перестал ходить на заседания совета, сначала заложил, а потом продал недвижимость, дома и земли в Вильмкоуте и Сниттерфилде, его оштрафовали за незначительные разногласия с соседями и наказали за непосещение церкви, которой он остерегался как чумы, боясь, что его привлекут к ответственности за долги, ведь должник всегда был легкой мишенью воскресной проповеди, несмотря на заповедь прощать грехи. Действительно, некоторые состоятельные католики притворялись банкротами, чтобы не посещать англиканскую службу, но мой отец не относился к их числу. В его глазах всегда был огонек, но они не горели неистовым пламенем Кампиона. Он не афишировал свое католичество, благоразумно принял символику новой компромиссной религии и посещал церковь, как прилежный ребенок.

– Он не ходил в церковь из-за денежных трудностей?

В глазах настоящих католиков он был всего лишь еще одним лжецом и отступником, и его духовный крах был отражением его пустых сундуков. Богатая наследница Мэри Арден с тоской наблюдала, как из-за финансовых неудач этого сниттерфилдского ничтожества, которое так быстро и высоко вознеслось, таяло ее состояние. На ее личной печати был изображен скачущий конь, она слыла сильной и гордой женщиной. Ее не касалось, что он был в черных списках церкви и государства. Несмотря на гордыню, она понимала, что, какова бы ни была причина их падения, дорога назад была отрезана, и они двигались вниз по пути унижений и позора.

– К полному упадку.

Ко всему прочему отец начал пить и был не в духе, когда был пьян. Я его не виню. Мне лично он стал даже интереснее и казался человечнее. Тоби, Фальстаф, Клавдий, Кассио – человеческие существа, Фрэнсис, и кем бы они были, если бы в них не было смешной стороны? Просто неудачниками. А я всегда сочувствовал падшим, неудачникам, страдающим королям.

Я дорого заплатил за его падение. В одно прекрасное утро мне сказали, что я больше не буду учиться у Дженкинса, и без всякого предупреждения блистательный мир Овидия сменился кровью и салом Розермаркета и зловонием скотобойни. Дженкинс прочил мне университетское будущее, а теперь судьба требовала, чтобы я стал мясником, выделывал кожи и шил перчатки. Крах отца все изменил.

– Да уж, хуже не придумаешь.

Все могло быть и чуть было не стало гораздо хуже, когда меня ненадолго отправили в Ланкашир.

– В рассадник папизма?

Правильно мыслишь, Фрэнсис. Я чуть было не пошел ко дну с лучшими из католиков. Незадолго до того, как Кампиона поймали, я снова встретился с ним в Ланкашире и угодил в липкую паутину, если ты позволишь мне воспользоваться такой метафорой. Мне не по душе образ утопленника.

– И что же?

Обычная история. Мой прежний учитель Саймон Хант бежал за границу, во Французский Дуэ, и прихватил с собой своего ученика, Роберта Дебдейла из Шоттери, который был чуть старше меня. Брат другого моего учителя, Коттэма, отправился в Шоттери с четками, распятием и самоизобличающим письмом от Дебдейла. Но до Шоттери он не дошел. Сначала его заставили прилечь с дочкой мусорщика, а потом вздернули и выпотрошили. И Дебдейла тоже. Они вовремя поспели к эшафоту.

– И тебя тоже пытались вовлечь?

Еще как! У этих священных воинов была странная тяга к самоуничтожению. Они могли приказать мне отправиться в Шоттери. Когда я вернулся из Ланкашира, я пошел туда сам – но по другому делу, по зову сердца.