Завещание поручика Зайончковского - [72]
В последние годы Осинкин много ездил по России – не на машине, конечно, а на самолете. Вирусология все больше выдвигалась вперед, требовались интенсивные усилия для борьбы с новыми и новыми штаммами вирусов гриппа. Здесь нельзя было опоздать. Угроза эпидемии и даже пандемии стояла на пороге. Он проводил семинары, консультировал. А после профессиональных дискуссий, конечно, просто говорил с коллегами о том, что происходит в стране. И решительно везде, в любом городе и регионе, на разных широтах и меридианах бескрайней страны разговор всегда кончался одной и той же фразой.
Кто-нибудь из присутствующих, иногда женщина, но чаще почему-то – непонятно, собственно, почему – мужчина (в устах мужчин, надо отметить, эта фраза звучала особенно неприятно), буквально по Некрасову произносил ее, разводя безнадежно руками:
– Так ведь от нас ничего не зависит!
Сначала эта фраза страшно раздражала Осинкина – он был человеком другого склада. Но чем чаще он ее слышал, тем больше уже не раздражения, а тяжелого гнева копилось в его душе. И не к тем, кто ее произносил (хотя их он не оправдывал), а к тем, кто день за днем приближал этих умных, совестливых, порядочных, работящих людей к такому самоощущению.
К тем, кто помог им увериться, что все они в России – не у себя дома, а в чужой хате! На краешке скамьи у каких-то главных в стране людей – то есть там, где от них действительно ничего не зависит!..
И, слушая про то, что удалось сделать подросткам за какие-то полторы-две недели истовой, самоотверженной работы, целью которой было просто восстановление справедливости, а двигателем – острая жалость к безвинно страдавшему, Осинкин думал что-то совсем уже странное. «Может, сегодня, – думал он, – спасение страны – именно в них? Вот в этих подростках? В тех, кто не успел еще убедиться в том, что от него ничего не зависит?.. И потому-то именно у них – получается?..»
И всплыли непроизвольно в памяти строчки поэта Александра Тимофеевского, стихи которого он любил, а с ним самим не раз встречался в одной московской компании:
Глава 52
Мария Осинкина в полной растерянности
Сидя в полном изнеможении, что называется, без задних ног, на покосившейся скамеечке у какой-то хибары, Мария Осинкина набирала номер мужа. Сеть была, его телефон был включен, но ответа не было.
Она, разумеется, не могла себе представить, что в это время ошеломленный Александр Осинкин наблюдает настоящий бой. И звонки его мобильника, засунутого к тому же почему-то на дно сумки, заглушаются автоматными очередями, выстрелами из охотничьего ружья и из пистолета. А также зычным голосом Василия в милицейский рупор: «Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!»
А если бы она вдруг узнала каким-то образом о том, что происходит на Алтае в этот самый момент, то, не исключаем, что измученная четырнадцатичасовым пешим походом, завалилась бы в обморок – второй раз в жизни.
Трудно сказать, сколько времени сидела Мария на скамейке, привалившись рюкзаком (снимать его с плеч у нее не было сил) к стене дома и прикрыв глаза. Может быть, час, а может быть, и все полтора.
Неожиданно ее мобильник зазвонил. И раздался веселый и свежий голос ее двоюродной сестры Веры:
– Маш, ты? Ну привет! Ты что, все плывешь? Не холодно там? Небось, дожди льют? А вообще-то – Приполярье, не знаю, что это такое, может, у вас там и снег еще не сошел! Ой, Маш, я тут чуть в ящик не сыграла, чесслово! Женька-то сообщила тебе, что я к ней не попала? Ну сообщила, сообщила, конечно! А ты небось злилась на меня, да? Ой, ты не злись! У меня гнойный уже был, на грани перитонита. Ну, прооперировали нормально. Я уже шесть дней дома. По-городскому вам звонила-звонила – никто не отвечает. Сейчас только Женьке дозвонилась – она у подружки на даче под Москвой. Я ей говорю – давай, возвращайся в квартиру, я к тебе приеду, чего-нибудь вкусненькое приготовлю! Ну, тут у нас прервалось, там связь, наверно, плохая…
Тут прервалось и у них, металлический голос объявил, что Веркин телефон недоступен. Вера так и не предоставила Марии возможность дать хоть один ответ на град ее вопросов. Но успела привести сестру уже в окончательное замешательство, близкое к помутнению разума.
Тут мы должны еще раз пояснить, что кузина Марии Вера была симпатичнейшим и добрейшим человеком. Но если мы говорим, что Александр Осинкин был воплощением научного мышления, то способ мысли и речи его, можно сказать, двоюродной свояченицы находился на противоположном от него полюсе.
Ей неизвестно было, скажем, отличие гипотезы от теории. И любая высказанная ею же самой гипотеза – о том, например, что Женя, возможно, находится под Москвой, на даче у подружки, – в следующую же минуту превращалась для нее в точный научный факт. Смелыми мазками набрасывала Вера свою собственную картину события – и далее исходила исключительно из нее, ни в каких фактических уточнениях более не нуждаясь.
Мария Осинкина прекрасно знала эти особенности своей сестрицы и в повседневной жизни всегда брала их в расчет. Но в настоящее время она находилась в состоянии ослабления воли и вообще жизненно важных функций организма. Поэтому утверждение Веры, что Женя – под Москвой, тогда как от мужа своего Мария совсем недавно получила твердую информацию, что их дочь – в Сибири, привело ее в совершенно определенное – то есть совершенно неопределенное – состояние. Из него у любой российской женщины, из чистого ли она состоит железа или, наоборот, из одних нервов, – выход единственный. Мария к нему и прибегла.
