Завещание - [18]

Под вечер солнце принялось пылать с таким ожесточением, что в лесу стало душно. Нагревшийся воздух распирал ноздри, дышалось тяжело.

— К ночи гроза соберется. Парит, как в бане. Давай, Миша, поворачивать, — сказала Калинкина, видя, что Нестеров увлекся осмотром местности и забыл обо всем на свете.

— Хорошо, Дуня. Вот только осмотрим вон тот холмик и пойдем. В самом деле, не к добру припекает, — ответил Нестеров, продираясь через хрустящий под ногами валежник.

Пока осматривали «тот холмик», на небе произошли перемены: чистое, голубое, неохватное, оно вдруг стало темнеть, хмуриться… Вскоре из-за горизонта поползли быстрые облака с косматыми полотнищами по краям.

Торопились к берегу реки, где оставили лодку и имущество. Тут обязанности разделили: Калинкина рубила колья для палаток, а Нестеров, орудуя обрубком тяжелой коряжины, забивал колья в песок.

Едва натянули палатки, ударил ветер, забурлила река, заскрипел сухостойник, застучали в брезент крупные дробины небесной воды.

Калинкина бросила в свою палатку мешок с харчами, ружье, агрономскую стеганку, кинулась и сама туда же. Нестеров с минуту колебался, стоит ли ползти в палатку, посматривая на небо и надеясь, что ветер быстро раздует скопившиеся тучи, но гром с такой оглушительной силой разорвался где-то совсем над головой, что Нестерову невольно захотелось прижаться к земле. Он поспешно юркнул в свою палатку, растянулся на плаще, прислушиваясь к бурному плеску реки.

А молния сверкала через короткие промежутки и так ослепительно, что на мгновение сгустившаяся темнота рассекалась, как от удара мечом, и Нестеров отчетливо видел перед собой белеющий песок, бурлящую реку, заросли краснотала на противоположном берегу. «Ну, дает! Прямо как на фронте при артналете», — думал Нестеров, не переставая наблюдать в приподнятый полог за новыми вспышками молнии.

Вдруг послышался такой раскат грома, что Нестерову показалось, что заколыхалась земля.

В ту же минуту, наперекор отголоскам эха, раздался истошный крик Калинкиной:

— Ми-ш-а-а-а! Боюсь!

Нестеров вскочил на колени, намереваясь посмотреть, что с ней происходит, но вновь вспыхнула молния, и вместе с вспышкой света в его палатку ворвалась Калинкина. Она кинулась к Нестерову, обняла его и, не давая ему сказать ни одного слова, припала своими губами к его губам.

Удивительно, но разгулявшаяся, страшная в своей неукротимости стихия будто бы только и ждала этого. Затих ветер, перестала блистать молния, смолкли раскаты грома, и по молодой листве черемушника и тальника зашелестели тихие, ровные капли.

— Мой… мой… С первого взгляда мой… И стыдно мне, Миша, и хорошо… и стыдно и хорошо… — шептала Калинкина, и Нестеров чувствовал, как ее тело становится доверчивым и податливым.

В палатку бережно, с убаюкивающей осторожностью стучал первый теплый в эту весну дождь, прозванный в народе емким словом «травник».

13

День снова выдался лучистый, теплый. Омытая ночным дождем земля лежала нежная, ласковая, примолкшая. Будто не было вчерашней грозы с ураганным ветром, пылающим небом, грохотом и треском грома, шумом леса и реки.

Первым встало солнце, а за ним поднялась Калинкина. Почуяв, что лучи начинают пригревать палатку, она осторожно выпростала свою руку из-под головы Нестерова и, стараясь не разбудить его, прижимая в охапке одежду свою, в одной короткой рубашонке выползла из палатки…

Свежий ветер с реки обдал ее полуобнаженное тело, заполоскалась на ней батистовая с вышивкой по кромке сорочка. Стыдливо сгибаясь, подбирая розовые груди, будто кто-то мог увидеть ее здесь, Калинкина забилась в тальник и там оделась. Потом она вышла на берег, к самой реке и занялась прической. Зеркала у нее с собой не было, и она то и дело поглядывала направо, на лужицу дождевой стоячей воды, скопившейся в ложбинке с вечера и так хорошо отражавшей ее лицо, что заметны были даже первые морщинки на гладком лбу.

Длинные черные блестящие волосы вначале рассыпались по спине чуть не до пояса, затем она собрала их в косы и стянула на голове в корону. Ей хотелось сегодня быть привлекательной, во что бы то ни стало привлекательной. Вчера он заметил ее красоту и восхитился. Но ей стало бы больно, если б восхищение не вспыхнуло в нем сегодня, когда она подарила ему себя всю без остатка.

Калинкина долго и тщательно рассматривала себя в лужице, поворачиваясь то так, то этак. И если б над ней не закаркала ворона, неизвестно, сколько времени это могло бы продолжаться…

«Ишь проклятая, вроде насмехается… А что же, правильно насмехается: не первой свежести ягодка… вдова… и на должности для пожилых… Одним словом, старуха», — думала она. Но эту думу перехлестывала другая дума: радостная, искрящаяся, буйно-веселая: «Да что ты наговариваешь на себя, дуреха! Ты же молодая и бабой-то была одну ночь. Тетя Груша правду тебе говорит: “Ты же, Евдокея, как крынка с молоком до краев и сливки еще не сняты”».

В это утро ей было хорошо, легко, хотя какие-то тревожные толчки на мгновение останавливали сердце: вдруг на этом все кончится? Вдруг не повторится то, что было в эту ночь?

Когда Нестеров вылез из палатки, Калинкина хлопотала уже возле костра, на котором булькал котелок с варевом. Увидев его взъерошенным, босым, в брюках без ремня, в нижней рубашке, сощуренного и слегка ослепленного солнцем, она замерла: какие же слова он скажет? По этим его первым словам она без ошибки поймет, что лежит у него в тайниках души.