Завещание Императора - [3]

— Минутку, — сказал он. — Если вы не запамятовали, еще один пустяк…

Пустяк весил жизнь. То был секретный пакет с сургучными печатями Адмиралтейства. С утра лейтенант собственноручно зашил его под подкладку шинели, но птицеподобный, как факир, легким движением руки внезапно извлек его прямо откуда-то из воздуха. — Да, да, я об этом самом… Мне он, собственно, без надобности, но граф настоятельнейше просил. Вероятно, политика… впрочем, не желаю знать! Догадываюсь, чем вы рискуете, но тут есть один немаловажный момент. За тайну следует платить. Это, в самом деле, пустяк, поверьте мне, кое-кто плачивал несравнимо большую цену. Для меня же это, коль угодно, мера вашей готовности – в данном случае совершенно необходимой – перешагнуть через определенную черту.

— Моя подпись кровью, — невесело пошутил фон Штраубе.

Джехути рассмеялся (смех у него тоже походил на птичий клекот – люди так не смеются: "Квирл, квирл!").

— Ну, если вы охотник до подобных метафор… Однако же, я смотрю, мы заговорились…

Молодой человек взглянул на стенные часы. Они показывали почти полночь, а когда он входил в подъезд, не было еще и девяти.

К Джехути вернулась серьезность. Взгляд его теперь поверх клюва целился в самую глубь души.

— Итак!.. — произнес он. Вдруг вздыбился – показалось, всамделишной птицей – и стал огромен.

"…Итак…" – отозвалось в ушах у фон Штраубе, но в эту минуту, уже почти не изумившись, он обнаружил себя в совершенно другом месте – вышагивающим по студеному ночному городу, в половине пути от своего скромного обиталища на Питерской стороне.

Дабы удостовериться, было ли явью все происшедшее с ним, лейтенант пощупал за пазухой шинели пакет. Ясности это, однако, не привнесло. Оказалось, что подкладка прочно пришита, однако пакет под ней не прощупывался. Впрочем, сейчас фон Штраубе уже не поклялся бы, что когда-либо вправду зашивал его туда. И вообще, большинство событий этого странного вечера он уже готов был отнести на счет своего воспаленного от недосыпания и нездоровья воображения. Преследовало только это странное имя: "Джехути…" С чего он, собственно, взял, что так зовут господина с птичьим клювом? Ну да, был какой-то маловразумительный разговор, был некий господин, похожий на цаплю, не исключено, что иностранный шпион, если это он все-таки выкрал пакет…

Только не на цаплю, пожалуй, был похож, а…

* * *

…на ибиса, конечно же, на птицу ибиса, виденную в зоологическом саду!

* * *

Священный Ибис – Джехути – египетский бог Тот, сын великой богини Маат, бог луны, бог мудрости, письма, чисел и тайны.

Джехути-Тот, повелевающий всеми языками, и людской жизнью, ибо он ведет исчисление нашим дням.

Бог Тот, полночный Атон, разделивший время на месяцы и годы, "да будет он благостен и вечен".

Бог Тот, везир богов, писец "Книги мертвых", стоящий одесную самого Озириса на его суде.

Гермес Триждывеликий, провожатый к последнему пристанищу, чья мудрость окутана тайной, а тайна – мудростью; покровитель жаждущих знания, извечный, как тайны бытия, как самое время, священный Ибис – Джехути – Тот…

Квирл! Квирл!

* * *

Развеялось так же мгновенно, как ввинтилось в мозг, и, подходя к своему дому, фон Штраубе уже изрядно сомневался, был ли в действительности птицеподобный господин или тоже навеян этой медной луной, примерзшей к небу.

Но так или иначе, а господин, безусловно, был. Ибо, сунув руку в карман, молодой человек извлек оттуда карточку, извещавшую лейтенанта флота, барона фон Штраубе о персональном приглашении во дворец.

Глава 2 Изгнание

Чахлый луч солнечного света вполз в комнату и разбудил его. Было уже около полудня. Прежде фон Штраубе никогда не видел дневного света в этой семирублевой комнатушке, что не удивительно, ибо снял ее в конце осени, когда солнечный день, спугнутый холодами, словно находится в спячке, а сам он обыкновенно покидал дом еще затемно, даже по воскресеньям, и возвращался в тугую темь. Привычка к порядку, доставшаяся от предков-немцев, заставляла пробуждаться не позже четверти седьмого, и лейтенант был крайне удивлен, что столь прочная привычка нынче изменила ему. На службу он впервые в жизни безнадежно опоздал, но, как ни странно, несмотря на неминуемые неприятности, этим обстоятельством нисколько не был огорчен, словно для него началась уже некая иная жизнь, где нет места ни грозному начальству, ни жалованию, ни бумажной службе в адмиралтейской канцелярии. Был только процарапавший сумерки яркий луч, и еще (быть может, из-за него-то) — воздушное чувство, что скудная обыденность навсегда осталась за пологом сна.

В солнечном свете комната казалась очень узкой и вытянутой, словно была выгородкой части коридора; обычно свет лампы, не достигавший стен, придавал ей более пропорциональную конфигурацию. Через щель под дверью откуда-то из глубины дома просачивались вполне сносные запахи – сигар, свежевымытого пола, хорошего кофия. Обыкновенно в темную пору, по утрам и по вечерам здесь пахло утюгом, селедкой, детскими пеленками и сапожным дегтем. Эта смесь запахов, всегда сопутствующая рабочему люду, казалась навсегда въевшейся в стены, и фон Штраубе спешил поскорей вырваться отсюда, чтобы не вдыхать этот воздух, пропитанный убогостью и нечистотой. Нет, оказывается, дом иногда жил иной жизнью, приличествующей не ночлежке, а хотя бы относительно чистому жилью, но чтобы узнать об этом, надо было хоть раз дождаться здесь первого солнечного луча.