Завещание грустного клоуна - [35]

Самым сложным оказалось выдавать ей «точную и достоверную информацию об ощущениях и переживаниях — это ее точные слова — на пилотаже».

— Ты можешь объяснить, что чувствуешь, когда заставляешь самолет переворачиваться вверх ногами, идти свечкой вверх и следом падать в крутом пикировании… Как можно получать удовольствие в таком мельтешении земли и неба, именно — как? Я хочу понять — благодаря чему. Мне важно представить себе эмоциональную картину смены состояний…

Начал отвечать, стараясь быть точным и объективным, но не очень-то преуспел. Она деликатно остановила меня.

— Ты очень интересно рассказываешь, но не совсем на тему. Попробуй по такой схеме выстроить свои мысли: на плечи тебе взвалили мешок. Тяжеленный. Тащишь, выбиваясь из сил. Потеешь. Представляешь себе такую ситуацию? В какой-то момент начинаешь клясть судьбу, мешок, всех на свете… так? Но все-таки дотащил, сбросил… вздохнул полной грудью. Донес! Смог! Радуешься, да? Понял? Давай, теперь ты.

— Знаешь, я сперва попробую описать одну фигуру, для конкретности. Не возражаешь? Выполняю глубокий вираж с креном семьдесят градусов. Устанавливаю заданную скорость, энергичным отклонением ручки управления и педалей создаю крен… Координацию проверяю. Давит, стерва, как полагается… Кто? Перегрузка… Если, к примеру — шесть — это почти полтонны меня втискивают в сиденье, глаза закрываются… Крен, крен сохраняй постоянный… помогай ногой, верхней педалью, чтобы не зарывался аппарат… Со-обака… Еще немного остается… ни… — ну это самое, понимаешь? — дотягиваю… Хорошо крутимся… Терпи, чуть прибавь. И вот подходит самое-самое-самое решающее мгновение, самое… из-за чего старался, напрягался, вылезал из собственной шкуры — тряхнет или не тряхнет на выводе? Ты не поняла? Если глубокий вираж сработан идеально, на выходе ты должен влететь в собственную воздушную струю, возбужденную на вводе… И тогда наступает мгновение полнейшего раскрепощения, и зрение возвращается в норму, и задыхаться перестаешь, и груз с плеч спадает… Только, когда я говорю, слова к словам приходится привязывать, они растягиваются в цепочку, занимают какое-то время, а на пилотаже все эти ощущения схватывают и отпускают тебя одновременно, сразу, как взрыв, наверное. Хочешь, назови такое состояние взрывом предельного наслаждения что ли… Но вообще-то — тут никакие слова не подходят… Восторг, после которого остается только сдохнуть…

— Это очень похоже на оргазм. Тебе никогда не приходило такое в голову?

— Нет, не приходило, — смутился я. В те годы сексуальная проблематика еще не сделалась достоянием широких средств массовой информации, на экранах не мельтешили голые задницы, и обмирающие в приступах кинострастей девицы не обозначали состояние оргазма унылыми завываниями.

— Наверное, женщины иначе ощущают это состояние, — сказал я, чтобы сказать что-то и скрыть смущение.

— Естественно — иначе, — сказала подруга, — для меня лично звуковое сопровождение совершенно не обязательно, а вот мгновенное, взрывное раскрепощение, приносящее полнейший восторг, облегчение и свободу — это ты очень впечатляюще описал. Теперь я, кажется, начинаю верить — вы и вправду не притворяетесь, вы на самом деле можете любить свою убийственную работу, рваться на пилотаж…

Минули годы. Три месяца прошли, как мы навсегда расстались с нашим дорогим другом. Она поседела, несет груз званий, степеней должностей и популярности. Мы встречаемся реже, чем раньше. На этот раз говорили все больше о нем, ушедшем. Хотел спросить, но так и не спросил, то были лишь сплетни о ее более чем дружеских отношениях с ним или… Впрочем и хорошо, что не спросил. Нет, не в стеснении теперь дело, стеснение давно прошло… Просто, если сперва больно, а потом — восторг, так слава богу, а коль после взрыва восторга — боль?! Ни-ни, ворошить не надо.

27

Когда-то очень давно, скорее всего в «Вечерке» появилось такое сообщение: «Сегодня утром, когда служители зоопарка переводили со старой территории на новую горного козла — приводилась его кличка, но я запамятовал — он, испугавшись трамвая, вырвался из рук служителей и пустился бежать вдоль Большой Грузинской. Домчавшись до Тишинского рынка, не меняя курса следования, козел ворвался в открытые двери парикмахерской и с размаху вонзил рога в зеркало, видимо приняв собственное отражение за врага». Дочитав заметку до конца, отец хмыкнул — могу себе представить реакцию намыленных клиентов, добродушная мама тоже улыбнулась — вот переполоху-то было…

Той же ночью мне приснился разъяренный козел, несущийся вдоль Большой Грузинской улицы, голова опущена едва не до самой земли, рога, во сне они оказались почему-то металлическими и напоминали остро отточенные кухонные ножи, налитые кровью глаза… Еще не проснувшись, я заорал так, что родители повыскакивали из постели… И началось — кошмарный сон повторялся из месяца в месяц, из года в год, какие-то детали, отдельные подробности сценария менялись, но сюжет сохранялся — атакующий козел, так сказать, центральная фигура — живое воплощение ужаса продолжал преследовать меня, грозя изуродовать, покалечить, может быть даже убить. Как расшифровал бы это наваждение профессионал-психоаналитик, понятия не имею, сам же я заметил удивительную, как мне кажется, вещь — по мере взросления, а затем и старения, ожидая в очередной раз «козлиного сна», я не только и даже не столько уже холодел от страха, сколько внутренне усмехался… Сон с годами стал восприниматься, как символ возвращения в детство, во-первых; во-вторых я помнил, чем должен закончиться весь переполох.