Заверните мне луну - [13]

— Уйди, — снова выдавил он.

— Я уйду, когда ты примешь душ, переоденешься и выбросишь эти бутылки..

Ее вмешательство не было принято „на ура“.

— Просто уйди, — умолял Шон.

— Не могу.

— Убирайся, — простонал он.

Джеки не двинулась с места. Шон собрался с силами и произнес как можно более угрожающе — Убирайся из моего дома к чертовой матери! Ты мне не нужна. Нам не о чем разговаривать. Ты мне даже не нравишься.

Он взял бутылку и допил остатки жидкости.

— Ты просто переживаешь, — спокойно сказала Джеки, вставая. — Ты просто пьян.

Он посмотрел на нее стеклянными глазами и презрительно улыбнулся ей. Он решил, что, если она не хочет уходить, он заставит ее.

— Я пьян, а ты — шлюха. — Шон зажег очередную сигарету, радуясь предстоящему уходу девушки.

Ты, хренов идиот, — начала она, — ты не можешь построить отношения и пытаешься свалить все на меня. Шон и не собирался отвечать.

Джеки заплакала.

— Я хотела, чтобы у нас все получилось, но для этого мы оба должны постараться. — Она направилась к двери. Ты ничего не забыла? — сказал он, прикрывая глаза и чувствуя облегчение.

Джеки обернулась и смущенно осмотрелась.

— Мои ключи.

Она бросила их на стеклянный стол, сбив металлическую банку с промокшими окурками. Шон больше не взглянул на нее. Она ушла, хлопнув дверью. Он открыл глаза, и слезы, которые он так долго сдерживал, потекли ручьем.

Смирение (Энн и Ричард)

Энн и Ричард страдали не меньше нашего. Они не верили в то, что случилось, злились и испытывали чувство вины, но в то же время они были вместе, и поэтому — в безопасности. Они дарили друг другу надежду, которую мы, все остальные, утратили. Когда Ричарду становилось совсем плохо, Энн была рядом. Когда то же происходило с Энн, ее поддерживал Ричард. Они потеряли друга, но благодарили Бога за то, что были вместе.

Неделю спустя после вечеринки в честь получения наследства они сидели на диване, прижавшись друг к другу, и смотрели запись речи Джона, который был свидетелем на их свадьбе. Он тянул себя за галстук и ухмылялся, а его руки сами того не желая, перетасовывали телеграммы.

— Я не отниму у вас много времени… — Пауза. Он усмехнулся. — Как это сделала мама Энн.

Собравшиеся гости поочередно рассмеялись. Оператор поймал в кадре мать Энн, которая улыбалась и изображала смущение, беззвучно шевеля губами и пытаясь сказать: „Ой, прекратите! „Отбой“ — и оператор опять вернулся к выступающему.

— Я лишь прочту несколько поздравлений от людей, которые не соизволили приехать.

Гости снова засмеялись. На лице невесты сияла широкая улыбка. Ричард вытирал глаза, глядя на Энн. Четыре года спустя Энн смотрела эту же запись и плакала в объятиях мужа. Они снова видели Джона. Вот он стоит в очереди, чтобы поцеловать невесту, смеется и причмокивает. Затем отмахивается от них, потом снова обнимает, а после кружится, опьяненный радостью за друзей. Энн и Ричард плакали, но и смеялись тоже. Они вспомнили о его дурных привычках и любимых поговорках, они вспомнили добрые времена и не забыли плохие. И именно так к ним пришло смирение.

Глава шестая Медведь и кролик…

Я проснулась в пятницу утром. Джона не было уже месяц, Я обнимала его подушку, которая все еще пахла им, потому что я не забыла побрызгать ее его лосьоном после бритья, когда в концов концов постирала ее. Было еще рано, до работы оставалось несколько часов, поэтому я попыталась заснуть, однако мой организм отказывался со мной сотрудничать. Я действительно впервые проснулась после аварии. Я не открывала глаза, но слезы закончились. Расстроившись, я села на кровати и хотела заплакать, но глаза оставались сухими. После нескольких попыток я сдалась и выползла из постели. Я сидела в ванне и тыкала в кран пальцами ноги, но это занятие быстро надоело мне. Я лежала, вспоминая объятия Джона, наш первый поцелуй у стены моего дома на улице, его безгранично радостный вид в тот день, когда я достала упаковку презервативов в школьном дворе, наши дни в Америке, наши мечты, его лицо, улыбку, глаза, душу. А слез все не было.

«Какого..?

Мне стало дурно. Я хотела плакать, потому что у меня остались только слезы, но теперь, как выяснялось, у меня отобрали даже их. Это было несправедливо.

— Пошли к черту! — закричала я. — Иди все лесом! Бог, да пошел ты! — визжала я в потолок.

Не удовлетворившись нападением на Бога, я набросилась на его родственников:

— Иисус, Мария и Иосиф, вы ублюдки!

Затем я переключилась на Аллаха и Будду — так, на всякий случай, — досталось даже Иуде.

— Почему? — молила я. — Почему ты забрал его, Господи, ты, жадный ублюдок? Почему ты не дал ему пожить? Я не удивилась, не получив ответа. Выбираясь из ванны, я поскользнулась и на какое-то мгновение мне показалось, что это возмездие, поэтому я послала куда подальше потолок, пробормотав: — Тебе придется постараться, придурок!

После этого я прошлась по дому, с осторожностью проверяя электрические приборы, перед тем как к ним притронуться.

* * *

В этот день я проводила последний урок. После моего возвращения дети были как шелковые. В дверях вместо хаоса меня встретили тишиной. Умники не умничали, когда я вошла в класс, болтуньи молчали, зубрилки не торопились поднимать руки и делиться знаниями. Я выглядела подавленной и слабой. Моя боль была видна как на ладони и производила эффект волны, свидетелями которой стали окружающие. Мои ученики не были исключением, и я им сочувствовала. Горе заполняло каждое помещение, куда я заходила, словно в нем опускался туман. Он рассеивался только после моего ухода. У меня был урок истории, и мы сосредоточились на Реформации. Я попросила Джеки Коннор зачитать абзац о лютеранской церкви и „улетела“. Я смотрела в окно на головы двух голубей, клевавших друг друга на школьной крыше, когда до меня донесся голос Рори Мак — Гуайра: