Заупокойная месса - [10]

Я есмь Я.

Я — великий синтез Ягве и Сатаны, я сам себя возвожу на гору и искушаю, хочу обмануть себя же.

Я — синтез самого опьяненного вдохновения и хладнокровно рассчитанной утонченности, синтез верующих первобытных христиан и язвительно-насмехающихся неверующих, исступленный мистик и жрец Сатаны, который одновременно благословляющими устами произносить священнейшие слова и самые гнусные богохульства.

И в это мгновение я испытываю ощущение света, как будто целое пурпурное море полузастывшей венозной крови разлилось по небу, а в ушах режущий, тягостный тон в аппликатуре, словно палач, режет пилою по стеклу.

О, qualis artifex pereo![13]

Ты — точно слабый, бледный, серебряный луч света, который окно хижины в теплую осеннюю ночь выбросило на луг сквозь влажное, мягкое покрывало тумана, который со страстной, пресыщенной усталостью расстилается над травяным ковром. Этот луч колеблется над поверхностью тумана, как замедленная волна света, чистый, золотой, он течет как звон колокола к Ave Maria, постепенно замирая, и долго еще звучит и льется в тело усталым, болезненным покоем.

Ты — точно голубой час утра, когда восток начинает алеть и дышать светом. Весь мир насыщается темными пасхальными мистериями Воскресения, он тонет в голубом блаженстве неба, он растворяется в атмосфере холодной, расплавленной дамасской стали и вдруг загорается в далеком, глубоком, фиолетовом море красок, которое зажглось первыми, меланхоличными, утомленными сном столбами света.

И все стало темно-голубым и священным.

Вокруг твоих глаз было точно сияние протуберанцев во время солнечного затмения, точно фосфоренценция гниения, и они светили, как две глубокие звезды черной осенней ночью в бездну души моей.

Около углов твоего рта нежные, мягкие линии интерференции, напомнившие мне мое родное озеро, ясную, тихую поверхность воды, когда я колебал ее веслом.

Твой голос долетел до меня таким, как будто он вместе с весенним ветром пронесся над зеленым морем, и я слышу его постоянно, как растворившееся, превращенное в звучащую атмосферу море света, которое вечно течет вокруг меня бесконечно нежными, отчетливыми колебаниями волн.

Я хожу, точно окутанный этим голосом, и мысли мои текут, поднимаясь и опускаясь на волнообразном ритме этого голоса, с мягкой, как от удара женской руки, доминантой на cis moll.

Когда я увидел тебя в первый раз, мне показалось, что я вижу свою индивидуальность в ее мистической наготе.

Ты была для меня откровением моего возвышеннейшего созерцания; в тебе была разрешена загадка моего величайшего эстетического стремления.

Ты была историей моего развития, прошлым моего пола. Ты была частью моего палингенезиса; в нас воплотилась общая предвечная идея, одна и та же волна половой эволюции.

Итак, я должен был любить твои формы, твои движения; исходившее от тебя настроение должно было опьянить меня, потому что мой пол направил на тебя мою душу, чтобы она привела ему тебя на съедение, принесла тебя в жертву Молоху.

Вначале ты была моим наивысшим половым идеалом; но с тех пор, как моя душа объявила себя автономной и задушила мой пол, я мог тебя любить лишь способностями моей души, направить на тебя ее орудия, пить тебя своими глазами, ласкать звук твоей речи, ослабить свои мускулы до бесконечной мягкости лишь одними сливающимися линиями твоего тела.

И я наслаждался тобой в вечной муке и невыразимом стремлении. Казалось, будто я получил нечто, в роде физиологического сознания амебы, и проследил момент, когда амеба начала делиться, и дала половине своего зерна сделаться новым существом, потеряла его и теперь стремилась к нему вновь в страстной, мучительной тоске.

Казалось, что я чувствовал себя гермафродитом, партеногенетически оплодотворил себя, и создал самку по своему первообразу, но она все же была чужда мне и не я.

И я стремился к тебе всегда и вечно, я тосковал о том мгновении, когда ты составляла со мною одно, прежде чем я воплотил себя в твоем теле.

В горячей лихорадке тосковал я по тому процессу становления, когда формы моего духа облекались твоим телом, сокращения моих мускулов вводили тебя в жизнь, когда ты являлась в жизнь по подобию моего духа, и возникало новое существо.

Я люблю тебя, как заходящее солнце в летний вечер своими последними, кроваво-красными лучами любит ржаное поле; я также неохотно покидаю тебя, как солнце, которое с болью и тоской покидает землю, ибо не может видеть священной мистерии ночи.

Мистерию ночи и бездны — хотел я видеть в тебе. Я хотел ее схватить лихорадочными, стонущими от муки пальцами; как тонкими остриями ланцета я искал ее в глубине тебя, но она всегда все глубже ускользала от меня, исчезала.

Основной элемент испарялся в тысяче сублимаций, и дух мой рвался и извивался в дикой муке, чтобы вновь всосать тебя в себя, растопить в пылу своей страсти, как кусок металла, — тебя, потерянную половину своего ядра.

И ты осталась чуждой мне, ибо лишь пол мой мог узнать тебя вновь; живой, обнаженный пол, который во мне умер.

Умерло то, что было прежде, чем я стал, что видело процесс твоего возникновения, что, быть может, его и вызвало, что, переходя через бесконечные формы, выразилось наконец во мне, что никогда не нуждалось ни в каких катоптрических инструментах, чтобы видеть, ни в каком кортиевом органе, чтобы слышать.