Затмение - [48]

Лидия уже вела разговор о том пареньке, который когда-то постоянно ходил к нам, и как ее бесило, когда я пытался с ним побеседовать. Сначала я не понял, о ком речь, объявил, что она, очевидно, бредит, — и едва не получил по физиономии, — но потом вспомнил его. Рослый крепыш с гривой соломенных волос и удивительно крупными белыми зубами, зачерненными через равные промежутки кариесом, так что, когда он улыбался — а он часто пугал нас этим, — казалось, что в рот ему вставили миниатюрную клавиатуру пианино. Он страдал аутизмом, хотя сначала мы не знали об этом. Впервые парень пришел к нам одним дремотным жарким днем в конце лета, просто проник через дверь вместе с осами и мазутным зловонием моря. В то время мы жили в доме над гаванью, где еще властвовал дух моего покойного тестя, чьи глаза-бусины следили главным образом за мной. Думаю, мальчику исполнилось шестнадцать или семнадцать, столько же тогда было Касс. Я увидел его из холла, когда он вошел через светящийся дверной проем и целеустремленно прошаркал вперед, согнув богатырские плечи. Я принял его за рассыльного или служащего, пришедшего снять показания газового счетчика, и посторонился, а он молча прошел мимо, даже не взглянув на меня. Я обратил внимание на его жесткие голубые глаза, которые словно смеялись одному ему известной шутке. Он направился прямиком в гостиную, будто знал, куда идет, и я услышал, что он остановился. Мне стало любопытно, и я пошел вслед за ним. Он стоял в середине комнаты, вытянув большую гривастую голову на шее с толстыми венами, и медленно оглядывался, изучая помещение, все с той же смешинкой в глазах, но теперь уже скептически, словно знал, что все здесь не так, как следует, словно был здесь вчера, а сегодня все уже изменилось. Я спросил с порога, кто он и что ему надо. Я видел, что парень услышал мои слова, но они остались непонятыми, будто далекий шум. Он осмотрел меня, на мгновение встретился со мной взглядом, но явно не понял, кто или даже что стоит перед ним, потом переключил внимание на то, что я держал в руке, газету или бокал, не помню точно, улыбнулся и печально качнул головой, словно говорил: нет, нет, это совсем не то, что надо; после чего протиснулся мимо меня, быстро подошел к входной двери и был таков. Я постоял в легком недоумении, пытаясь понять, был ли он вообще, или я его выдумал; так, наверное, чувствовала себя Мария, когда ангел-вестник распахнул золотые крылья и умчался на Небеса. Я отправился к Лидии и рассказал ей о странном визите, а она, разумеется, сразу определила, кто нас посетил — слабоумный парнишка из рыбацкой семьи, живущей рядом с пристанью. Время от времени он ускользал от бдительного ока своих многочисленных братьев и шатался по деревне, не причиняя никому вреда, пока в конце концов его не находили. Тем летом стража, очевидно, была особенно беспечна, потому что мальчик дважды или трижды снова посетил нас, так же внезапно появился и исчез, ни с кем не заговорив. Разумеется, я заинтересовался, испробовал все мыслимые способы заставить его откликнуться, но безуспешно. Для меня оставалось загадкой, почему мои попытки наладить общение с парнишкой, как говорят, достучаться до него, настолько раздражали Лидию. Так случилось, что именно тогда я готовился сыграть роль сумасшедшего гения в растянутой, теперь уже давно забытой драме, действие которой происходит в душной американской глубинке на Юге, у излучины реки, и тут прямо в дом приходит живой прототип, словно посланный самой Мельпоменой, — как же можно, горячо доказывал я Лидии, как можно упустить такую возможность и даже не попытаться заставить его пробормотать несколько слов, чтобы перенять манеру говорить? Все это во имя искусства, а ему не причинит никакого вреда, ведь так? Но она лишь посмотрела на меня, покачала головой и спросила, есть ли у меня сердце, разве я не вижу, что бедный мальчик не способен общаться. Но я видел, что она чего-то не договаривает, в чем-то ей неудобно признаться — так мне показалось. Ну а я действительно испытывал к нему не только профессиональный интерес. Должен сознаться, меня всегда завораживали отклонения от нормы. Но мной движет вовсе не жадная страсть толпы, глазеющей на шоу уродов и, снова заверяю вас, не бесстрастное любопытство антрополога или кровожадность безжалостного анатома; скорее, это безобидное увлечение натуралиста с сетью и шприцем. Убежден, мне есть чему поучиться у душевнобольных; я уверен, что они получают вести из неведомых краев, иного мира с неземными небесами, неземными обитателями, неземными законами, мира, который я сразу узнаю, как только увижу. Но еще удивительней, чем реакция жены на мои попытки расшевелить слабоумного, была ярость Касс из-за того, что я с ним занимаюсь, не запираю перед ним дверь, не вызываю попечителей. Он опасен, заявила она, судорожно обкусывая ногти, может кинуться и разорвать горло. Однажды она даже сама напала на него, когда он, неуклонно следуя своей логике сумасшедшего, шел к задней двери, и стала молотить его кулаками. Как они смотрелись вместе, два безжалостных зверя одной породы, каждый стремится протолкнуться мимо другого на узкой лесной тропе. Должно быть, она выследила его из окна своей комнаты. Как обычно, сердце предупреждающе екнуло: когда Касс рядом, мой старый сигнал тревоги всегда включен — прежде, чем я услышал на лестнице дробный глухой топот ее босых ног, а когда добрался до сада, она уже сцепилась с пришельцем. Столкнулись они под нависшей над дорожкой глицинией, которой Лидия так гордилась; странно, я помню, что кусты цвели, хотя в конце лета такое невозможно. Солнце светило вовсю, белоснежная бабочка неровно порхала над сияющей лужайкой, и я, несмотря на свой ужас, не мог не отметить потрясающе точную, почти классически правильную композицию сцены: два юных тела — руки выставлены вперед в жреческом экстазе, пальцы юноши сплелись вокруг девичьих запястий — среди зелени сада, в голубом и золотистом сиянии лета два вольных лесных создания, нимфа и фавн, борются на фоне укрощенной природы, словно иллюстрация в старом стиле к Овидию. Касс охватило настоящее бешенство, и, наверное, бедный паренек прежде всего опешил от столь яростной атаки, иначе мог сделать с ней бог знает что, он казался сильным, как горилла. Я еще мчался по дорожке, из-под ног пулями вылетал гравий, и тут он одним могучим усилием приподнял ее, поставил на землю у себя за спиной, словно не очень тяжелый мешок, и упорно продолжил путь к дому. Только тогда оба заметили меня. У Касс вырвался странный судорожный смешок, похожий на кашель. Парнишка замедлил шаги и остановился, а когда мы поравнялись, почтительно отступил на траву, уступая дорогу. Проходя мимо, я поймал его взгляд. Касс дрожала, губы ее перекосились и двигались в той ужасной жующей манере, которая означала крайнюю степень возбуждения. Подумав, что сейчас начнется припадок, я обнял ее, сопротивляющуюся, и прижал к себе; меня как всегда поразила эта смесь напряжения, бешенства и хрупкости, в руках словно билась хищная птица. Парень оглядывал сад, но избегал смотреть на нас, у любого другого такой вид означал бы крайнее смущение. Я заговорил с ним, произнес какие-то глупые банальности, слыша собственный запинающийся голос. Он никак не отреагировал, неожиданно повернулся и побежал прочь, молчаливый, быстрый, перемахнул через невысокую стену у дороги на пристань и исчез. Я повел Касс к дому. Кризис миновал. Она ослабла так, что приходилось поддерживать, почти нести ее. Бормотала вполголоса, как всегда обвиняла меня, ругалась и плакала в бессильной ярости. Я почти не слушал ее. Мои мысли занимал тот парень. С жалостью и подступающим ужасом я вспоминал выражение его глаз, когда он посторонился, чтобы дать мне пройти. Так, наверное, смотрит из глубоководного шлема водолаз, у которого перекрыло подачу кислорода. Там, в цепенящей пучине угрюмого моря, из которого ему не выбраться никогда, мальчик все понимал; все понимал.