— Действительно, недурно. А впрочем, что же это нам чаю не несут? И куда это барышни ушли? Пора чай пить.
Барышни возвратились не скоро. Между тем принесли самовар, накрыли стол для чаю. Ипатов послал за ними. Они пришли обе вместе. Марья Павловна села за стол разливать чай, а Надежда Алексеевна подошла к двери террасы и стала глядеть в сад. После светлого летнего дня наступил ясный и тихий вечер: заря пылала; до половины облитый ее багрянцем, широкий пруд стоял неподвижным зеркалом, величаво отражая в серебристой мгле своего глубокого лона и всю воздушную бездну неба, и опрокинутые, как бы почерневшие деревья, и дом. Все замолкло кругом. Шума уже не было нигде.
— Посмотрите, как хорошо, — сказала Надежда Алексеевна подошедшему к ней Владимиру Сергеичу, — вон там, внизу, в пруде звезда зажглась подле огонька в доме; он красный, она золотая. А вот и бабушка едет, — прибавила она громко.
Из-за куста сирени показалась небольшая колясочка. Два человека везли ее. В ней сидела старуха, вся закутанная, вся сгорбленная, с головой, склоненной на самую грудь. Бахрома ее белого чепца почти совсем закрывала ее иссохшее и съеженное личико. Колясочка остановилась перед террасой. Ипатов вышел из гостиной, за ним выбежали его дочки. Они, как мышата, в течение всего вечера то и дело шныряли из комнаты в комнату.
— Доброго вечера желаю вам, матушка, — сказал Ипатов, подходя к старухе и возвысив голос. — Как вы себя чувствуете?
— Приехала посмотреть на вас, — глухо и с усилием проговорила старушка. Вишь, какой славный вечер. День-то я спала, а теперь ноги заломили. Ох, мне эти ноги! Не служат, а болят.
— Позвольте, матушка, представить вам нашего соседа, господина Астахова, Владимира Сергеича.
— Очень рада, — возразила старуха, окинув его своими большими и черными, но уже потускневшими глазами. — Прошу полюбить моего сынка. Человек он хороший; воспитание я ему дала какое могла; известно, дело женское. Малодушие в нем еще есть, да, бог даст, поостепенится, а пора бы; пора мне сдать ему дела. Это вы, Надя, — прибавила старуха, взглянув на Надежду Алексеевну.
— Я, бабушка.
— А Маша чай разливает?
— Да, бабушка, разливает чай.
— А кто еще там?
— Иван Ильич да Егор Капитоныч.
— Матрены Марковны муж?
— Он, бабушка.
Старуха пожевала губами.
— Ну, хорошо. Да что, Миша, я никак старосты не добьюсь: вели ему прийти ко мне завтра пораньше, у меня с ним дела будет много. Без меня у вас, я вижу, все не так идет. Ну довольно, устала я, везите меня, вы… Прощайте, батюшка, имени и отчества не помню, — прибавила она, обратившись к Владимиру Сергеичу, — извините старуху. А вы, внучки, не провожайте меня. Не надо. Вам бы только все бегать. Сидите, сидите да уроки твердите, слышите. Маша вас балует. Ну, ступайте.
С трудом приподнятая голова старушки опять упала к ней на грудь…
Колясочка тронулась и тихо укатилась.
— Сколько лет вашей матушке? — спросил Владимир Сер-геич.
— Всего семьдесят третий год пошел; да вот уж двадцать шесть лет, как ноги у ней отнялись; это с ней случилось скоро после кончины покойного батюшки. А была красавицей.
Все помолчали.
Вдруг Надежда Алексеевна вздрогнула.
— Что это, летучая, кажется, мышь пролетела? Ай, какой ужас!
И она поспешно вернулась в гостиную.
— Пора мне домой ехать. Михаил Николаич, велите оседлать мою лошадь.
— И мне пора, — заметил Владимир Сергеич.
— Куда же вы? — промолвил Ипатов. — Переночуйте здесь. Надежде Алексеевне всего две версты ехать, а вам целых двенадцать. Да и вы, Надежда Алексеевна, куда спешите? Подождите месяца, он теперь скоро взойдет. Еще светлее будет ехать.
— Пожалуй, — сказала Надежда Алексеевна, — я давно не ездила при луне.
— А вы ночуете? — спросил Ипатов Владимира Сергеича.
— Я, право, не знаю… Впрочем, если я не стесню…
— Нисколько, помилуйте, я сейчас велю вам комнату приготовить.
— А ведь хорошо ехать верхом при луне, — заговорила Надежда Алексеевна, как только подали свечи, принесли чай и Ипатов с Егором Капитонычем засели играть в преферанс вдвоем, а Складная Душа безмолвно уселся возле них, — особенно по лесу, между кустами орешника. И жутко, и приятно, и какая странная игра света и тени — все кажется, как будто кто-то крадется за вами или впереди…
Владимир Сергеич снисходительно осклабился.
— А то вот еще, — продолжала она, — случалось ли вам сидеть в теплую, темную, тихую ночь возле леса: мне всегда кажется тогда, что сзади, близко, над самым ухом, как будто двое горячо спорят чуть слышным шепотом.
— Это кровь стучит, — проговорил Ипатов.
— Вы очень поэтически описываете, — заметил. Владимир Сергеич.
Надежда Алексеевна посмотрела на него.
— Выдумаете?.. В таком случае Маше мои описания не понравились бы.
— Почему? Разве Марья Павловна не любит поэзии?
— Нет; она находит, что все это сочинено, все неправда; этого-то она и не любит.
— Странный упрек! — воскликнул Владимир Сергеич. — Сочинено! Да как же иначе? На что же после этого сочинители?
— Ну вот, подите; впрочем, ведь и вы не должны любить поэзии.
— Напротив, я люблю хорошие стихи, когда они действительно хороши и благозвучны и, как бы это сказать, представляют идеи, мысли…
