Затишье - [124]

А ее капитан в это время писал, брызгая чернилами, цифры, цифры, цифры. Писал не отрываясь, словно через минуту кто-то мог выхватить у него бумаги. «По смете на строительство завода положено 320 тысяч рублей. Завод пущен при 180 тысячах расхода, сумма окончательных затрат не превысит 280–300 тысяч рублей. Задуманная стоимость пуда стали на производство пушек равнялась 3 рублям 50 копейкам. В действительности же она не превышает 2 рублей 32 копеек». Это убедительно, это весьма убедительно! Вот талисман, который сбережет Мотовилиху от всяких бед.

Он вынул из углового ящика стола записку Бочарова и Костенки, расправил ее с такой осторожностью, словно это было крыло бабочки-эфемериды.

глава восьмая

Воронцовы сняли просторный нумер гостиницы «Москва», окнами на Невский проспект. Виден был Аничков мост; бронзовый юноша, припав на колено, напряженным поводом пригибал морду дикого коня. Конец марта в Петербурге был метельным, влажным, на голове юноши круглая шапка снежной мерлушки, на плечах белая шаль, спина коня убрана мягкой попоной. Последний санный путь от Перми до Нижнего Новгорода с переливами бубенцов, с ночевками в тесных станциях, непременный самовар и душистый калач; вагон первого класса с мягкими диванами, тонкими запахами дорогого дерева, ковров и паровозного дыма; внезапные пробуждения ночью, когда так таинственно звучат голоса и колокол на каком-нибудь полустанке; дорогой человек рядом — все это необыкновенно заживило Наденьку. Порою ей мнилось, будто вернулось детство, ничего еще не было «после» и можно бездумно радоваться метели, небу, солнцу, голосам, звукам, краскам. И все же он не дремал — опыт, нашептывал: «Краток этот сон и горьким будет пробуждение». Но почему, почему я не могу быть счастлива? Вот посмотри: Николай Васильевич спрятал талисман на груди. Скоро он позовет меня в Париж, в Рим, на самый край света. И опять будет целебная дорога, снова волны впечатлений нахлынут и поднимут меня. «Ты не можешь быть счастливой, ибо существует чугунная плита…»

Николай Васильевич абонировал ей ложу в Александрийском театре; поручик Мирецкий, встретивший их на станции с извозчиком, с согласия Воронцова готов был сопровождать Наденьку куда угодно. Нет, нет, всему свое время!

— Но послушайте, ваше величество, это же неразумно, — настаивал Мирецкий. — Ехать сотни верст, оказаться в столице и снова запереть себя в клетку!

— Я буду ждать…

— Ждать, когда пройдет молодость? Простите меня, но так нельзя служить мужу! Николай Васильевич достойный человек, и все же пусть он тревожится, ревнует, терзается, пусть забудет о своем заводе…

— Ах, да что вы знаете обо всем этом, — с досадой перебила Наденька. — И оставим эти разговоры.

Поручик усмехнулся, поклонился, попросил Надежду Михайловну к фисгармонии. Фисгармония стояла в углу нумера, мягко светясь красноватым деревом. Мирецкий сравнивал ее цвет с цветом старинного вина, а Наденьке представлялось, будто дерево навсегда пропитано вечерним солнцем. Она оправила складки платья, опустила пальцы на клавиши. Не игралось.

— Господи, я никак не могу представить, что именно в эти дни решается судьба Николая Васильевича, а вместе с ним и моя…

— Моя тоже, — сказал Мирецкий, всматриваясь в чугунного коня на мосту. — Если Николай Васильевич не победит — я попаду в противоестественные условия.

— Вы верите в лучшее? — Наденька сняла ноги с педалей мехов фисгармонии, закрыла крышку, погладила ее пальцами, теплую и гладкую.

— Нет. — Мирецкий наклонил голову, разглядывая теперь узор ворсистого ковра, расплывчатый в белесых сумерках.

Николай Васильевич пришел не один: лакеи катили тележку на колесиках. Язычки свечей заколебались в вишневых изгибах фисгармонии. В мгновение ока стол был накрыт, бутылки раскупорены, крышки блюд отняты, лакеи отпущены.

— Прошу, — жестом пригласил Воронцов.

Глаза капитана смеялись, был он возбужден, даже слишком возбужден.

— С чем поздравить? — спросил Мирецкий, разливая вино.

— Комиссия завтра. Это пир перед боем.

— Скорее пир во время чумы, — сказал поручик Мирецкий.

Воронцов не ответил.

Небо над Петербургом очистилось, заблестели маковки церквей, шпиль Адмиралтейства, игла Петропавловской крепости, матовым золотом сиял огромный шлем Исаакиевского собора. Высокие окна кабинета артиллерийского управления щедро пропускали лучи, и сукно на круглом столе глубоко прогрелось. Посверкивали эполеты и ордена, шитье мундиров, лысины. За столом пахло порохом баталий — сидели девять генералов и адмиралов от армии, флота, горного департамента, полковники и подполковники, чиновники всяких рангов. Бакенбарды, баки, полубаки — обязательные, под императора. По лицу инспектора Майра прыгал солнечный зайчик, но инспектор не разжимал рта, не двигался. Он приехал в столицу прежде Воронцова и заранее знал, какого доклада ждет от него военное ведомство и артиллерийское управление. Однако и противоположное мнение всей комиссии ничуть бы господина Майра не поколебало. Чувства капитана Воронцова, надежда Мотовилихи на будущее — не пушки. Господину Майру нужны орудия, за безукоризненность которых он имел бы основания поручиться. Пусть капитан Воронцов горячится, призывает к дальновидности, приводит цифры: армию этим не вооружить.