Затерянные во льдах. Роковая экспедиция - [14]

Мы приблизились к затонувшему плавучему маяку. Я изменил курс на плавучий маяк Смитс-Нолл. Час спустя мы позвали вахту правого борта. Я также сделал запись в судовом журнале и отметил наш курс на карте. С того момента как мы подняли паруса, мы делали не меньше восьми с половиной узлов в час.

— Курс на северо-восток, — произнес я, передавая штурвал Дику.

Он рассеянно кивнул. Он всегда бывал таким в первый день плавания. За шесть лет, которые он прослужил на королевском флоте, он так и не сумел побороть морскую болезнь. Райт тоже чувствовал себя неважно. Его позеленевшее лицо покрывала испарина, и на фоне его бледности рыжая шевелюра полыхала огнем в тусклом освещении рубки. Йоргенсен, облаченный в позаимствованные у нас свитера и непромокаемую куртку, казалось, не замечает качки, так же как и Картер, который столько лет провел в кочегарках и машинных отделениях престарелых пароходов, что ему все было нипочем.

Мою вахту вызвали наверх в четыре часа утра. Ветер усилился до пяти баллов, но яхта теперь шла даже легче. Я обратил внимание на то, что часть парусов убрана. Тем не менее качка оставалась достаточно сильной. Волны были такими высокими, что «Дивайнер» вонзал в них бушприт, как матадор шпагу. Весь день ветер дул с юго-востока, позволяя нам пересекать Северное море с приличной скоростью в семь, а то и восемь узлов. К заходу солнца мы преодолели сто пятьдесят пять миль из того расстояния, которое отделяло нас от побережья Норвегии. Яхта мчалась вперед так уверенно, как будто участвовала в океанских гонках. Это стремительное скольжение под парусами настолько меня захватило, что я почти забыл, зачем мы идем в Норвегию. Прогноз погоды беспрестанно угрожал штормом, и незадолго до полуночи нам снова пришлось сократить площадь парусов. К следующему утру ветер немного стих и задул с северо-востока. Мы ушли в крутой бейдевинд, что позволило нам продолжить свой путь против ветра.

За прошедшие два дня я сумел довольно близко познакомиться с Джилл Сомерс. Этой высокой и стройной девушке было двадцать шесть лет, и, несмотря на всю свою деятельную натуру, в критической ситуации она умела сохранять ледяное спокойствие. Она не была красивой в общепринятом смысле этого слова, но мальчишеская легкость ее движений и жажда жизни наделяли весь ее облик своеобразной красотой. Ее обаяние заключалось в ее манерах, а также в том, как легко ее довольно полные губы расплывались в улыбке, которая всегда была слегка кривоватой. И когда она улыбалась, улыбались и ее глаза. Она обожала ходить под парусом, и мы оба настолько наслаждались ощущением ветра, стремительно увлекающего нас вперед, что напрочь забыли о Джордже Фарнелле. Его имя было упомянуто лишь однажды. Она рассказывала мне о том, как они с отцом выбирались из Норвегии перед самым немецким вторжением и как, проведя всего несколько месяцев в Англии, она через норвежские военные власти в Лондоне связалась с ротой Линге и начала работать на Сопротивление.

— Я просто должна была что-то делать, — рассказывала она. — Я хотела участвовать в этом вместе со всеми. Папа все устроил. Он работал в норвежской судоходной и торговой миссии в Лондоне. Я отправилась на север, в Шотландию, и сразу же приступила к работе в их штаб-квартире. Я и еще пять девушек круглые сутки по очереди дежурили в радиоэфире. Именно там я и познакомилась с Бернтом Ольсеном.

— Вы знали, что его настоящее имя Джордж Фарнелл? — спросил я.

— Тогда еще нет. Но он был темноволосым и невысоким, и однажды я спросила у него, действительно ли он норвежец. Тогда он и назвал мне свое настоящее имя.

— Сообщил ли он вам о том, что является беглым заключенным? — спросил я.

— Да, — ответила она, улыбаясь собственным мыслям. — Тогда он поведал мне о себе все, что только можно было рассказать.

— И вас это нисколько не обеспокоило? — поинтересовался я.

— Конечно нет, — откликнулась она. — Мы были на войне. И он готовился к участию в одном из наших первых и самых отчаянных штурмов того, что на тот момент являлось вражеской территорией. Три месяца спустя он отправился в Норвегию, на штурм Молёя.

— Он очень много для вас значил, верно, Джилл? — спросил я.

Она кивнула и, немного помолчав, добавила:

— Да, он очень много для меня значил. Он был более серьезным и более сдержанным, чем все остальные, и очень сильно от них отличался. Казалось, у него в этой жизни есть какая-то миссия. Вы понимаете, о чем я говорю? Он носил военную форму и упорно тренировался, готовясь к опасному заданию. И тем не менее он не имел ко всему этому никакого отношения. Мыслями он был где-то очень далеко.

Именно это описание Фарнелла накануне штурма Молёя заинтриговало меня больше всего. Фарнелла интересовали только металлы. В отношении металлов он был таким же творцом, как живописец или музыкант. Война и его собственная жизнь весили очень мало на этих весах, на второй чаше которых лежал восторг от обнаружения новых залежей. Описание Бернта Ольсена во время штурма Молёя, предоставленное Кертисом Райтом, и рассказ Джилл о его поведении накануне высадки окончательно убедили меня в том, что Фарнелл напал на след новых металлов в горах Норвегии.