Затаив дыхание - [156]

На некоторых фотографиях лишь пустое, поросшее травой поле, дальние камыши, деревья на ветру и небо; снимки заметно выцвели. Некоторое время я пристально разглядываю их.

Покупаю свежую карту Хааремаа. Она испещрена «собачками» — указателями, где можно подключиться к интернету. Кроме того, в южном направлении появилась сравнительно широкая дорога с двусторонним движением, длиной в несколько миль; в остальном ничего не изменилось.

После обеда я с полчаса сижу на искусственном пляже в тени замка и смотрю, как местная молодежь играет в баскетбол. Металлические столбы все так же завывают под резкими порывами ветра.

Надев рюкзак, я иду пешком на дачу — типичный турист в темно-синей походной куртке, которую я откопал в интернет-магазине eBay.

Погода по-апрельски прохладная, мне это очень кстати. На душе ясно и спокойно. Я шагаю по широкому сельскому тракту и, завидев знакомый желтый указатель, сворачиваю в сторону. Узкая дорожка вьется точно так же, как загородные дорожки в Англии, на обочинах дружно пробивается молодая весенняя зелень, воздух пахнет морем, прелой листвой и живицей. Я чувствую прилив бодрости. Даже восторга. В голове теснятся идеи, музыкальные пассажи сменяют друг друга, так и тянет собрать их в нечто огромное, неслыханное.

До дачи я добираюсь уже в сумерки: сначала, несмотря на большой крюк, решаю пройти по тропке, по которой не раз гулял с Кайей. Извилистая тропа неспешно ведет к гнездовью журавлей у самой кромки воды — месту пустынному и прелестному. Около часа топчусь возле камышовых зарослей, ловя малейшие звуки — так чутко я их еще никогда не ловил. Вокруг холодно и серо, хорошо бы проглянуло солнышко; но через некоторое время я закрываю глаза и только слушаю.

К моему удивлению, дача ничуть не изменилась.

В доме темно; Кайя много раз говорила, что ее родители обычно уезжают домой до наступления сумерек, если только не решают остаться на ночевку. Огород выглядит более запущенным, чем прежде, зато соседний, большой заросший бурьяном участок, превратился в тщательно подстриженную лужайку с аккуратными клумбами, ручейками и фонтанчиками, возле которых расставлены вооруженные удочками гномы. На месте прежней, смахивавшей на сарай, дачи нынешний владелец — возможно, сын умерших стариков, — возвел жилище, которое было бы вполне уместно и в Хейсе; ярко вспыхивают огоньки охранной сигнализации.

Загон для кур там, где и был; судя по негромкому квохтанью, доносящемуся из курятника, в нем по-прежнему полно несушек. Я бы не прочь поискать яичко, но уже совсем стемнело. Стараясь ступать как можно тише, торопливо шагаю вдоль участка туда, где во мраке чернеет дровяник.

Клетка на месте. По ней, чуть слышно шаркая лапками, мечется неясный силуэт ее обитателя. Мне вдруг становится страшно. В слабом свете, пробивающемся с соседнего участка, вспыхивают желтые глаза зверя; взгляд злобный, точно у психопата.

Я роюсь в рюкзаке в поисках кусачек, потом ощупью нахожу проволоку, на которую запирается дверца клетки. Зверь перестает метаться и, случайно опрокинув свою миску, припадает в углу к земле. Шесть лет назад, когда Микель приходил кормить лиса, тот всякий раз так же покорно ложился, словно привык к наказаниям и даже не пытался улизнуть. Вот хитрец, думаю я, знает, что сбежать не удастся.

Я распахиваю дверцу; лис ждал этой минуты столько лет. Он твердо знал, что такой миг обязательно придет. Что дверца распахнется, и никто не станет силой загонять его обратно. Он никогда не отчаивался.

Я осторожно отступаю на несколько ярдов, у моих ног топорщит молодые листочки взошедшая картошка. Из-под навеса доносится запах пиленого дерева; мне вспоминается сауна, хлестанье душистым березовым веником, тропки, что расходятся, вьются бесцельно и пересекаются вновь. Ребро опять дает о себе знать, я осторожно выпрямляюсь. А ведь меня запросто могли убить. Вышибить мне глаза. Тех уродов пожурят и отправят восвояси; может быть, они извлекут для себя урок, а может, и нет. Когда я сказал, что не стану подавать в суд, полицейские лишь пожали плечами. В каком-то смысле я сам спровоцировал драку. В Хейсе подобное случается из вечера в вечер. А для меня лучше, чтобы этот случай опустился на илистое дно памяти, где оседает все, что со мной происходит.

Я не столько вижу, сколько чувствую очертания животного — его черную тень, не более: вот тень встает, нюхает открытую дверцу. Между участком и лесом нет забора; в четыре прыжка зверь может нырнуть в безопасную тьму. Мне кажется, я вижу блеск его зубов, влажный нос, глаз.

Может быть, стоит подстегнуть лиса к побегу? Вряд ли, ни к чему это.

Я слышу запах собственного пота, шорох одежды, в конце концов до меня доходит: чтобы лис смог удрать, мне надо уйти.

Остается лишь верить, что в какую-то минуту долгой ночи лис, набравшись храбрости, покинет клетку, в которой был заперт навсегда, и скроется в бескрайней, непредсказуемой тьме.

Пять дней я брожу по острову, сплю на длинных пустынных пляжах или в сараях. Ночи такие холодные, что я мерзну даже в альпинистском спальном мешке, а шелест набегающих на песок волн не дает уснуть. Людей почти не вижу, за провизией хожу в редкие здесь деревушки вполне современного вида; я очень привязался к деревьям, свыкся с мокрой одеждой. У меня начал болеть живот — возможно, из-за резкой перемены в питании, — и время от времени тело сотрясает нутряная гриппозная дрожь. Я отправляю открытки отцу и нескольким друзьям, в том числе Говарду, — но не Милли. Об избиении не пишу ни слова. Ребро при вздохе болит уже меньше, швы рассосались. Форма носа чуточку изменилась, но различие почти столь же ничтожно, как между Рексом и Лансом.