Застывшее время - [12]
– Бесценным, если выйти замуж за священника.
– Мне кажется, так скорее поступит не Луиза, а Нора.
– Она вырастет замечательной, правда? Доброй, правильной, такой благоразумной.
Хотя бы в отношении добродетелей, присущих девочкам, они пришли к согласию.
– Но Луиза будет чересчур эгоистичной, – подвела итог Вилли. – Как думаешь, где там запропастились эти дети? Говорила же им вернуться к чаю.
– Кто именно?
– Лидия и Невилл. Они, кажется, все время проводят в Хоум-Плейс, а здесь их почти не видно.
– Они разозлились, что их поселили с малышами… – начала Сибил, но Вилли ее перебила:
– Да знаю. Но я специально не хотела оставлять комнату для Руперта и Зоуи, ведь ей наверняка будет тяжело находиться рядом с нашими малышами.
– Ты права. Бедняжечка Зоуи. Должна заметить, что и от эвакуированного к нам приюта ей явно не легче.
– Да. Но, быть может, она…
– Ты сама-то в это веришь?
– Не знаю. Но Эдвард сказал Руперту, что лучше всего в их ситуации поскорее сделать нового ребенка, и Руперт вроде как согласился, так что – возможно.
– Ох, тогда хорошо.
Сибил не стала говорить, что Руперт спрашивал мнение Хью. Тот посоветовал дать Зоуи полгодика, чтобы она справилась с потерей, и Руперт счел эту мысль отличной, но Вилли поймала ее взгляд и произнесла:
– Подозреваю, что он и к Хью обратился и получил прямо противоположное мнение?
– Как ты угадала?
– Это же наш старый добрый Руп, – отозвалась Вилли, убирая со стола чайные приборы.
– И все же я считаю, что лучше бы он спросил саму Зоуи.
Зоуи поручили собрать сливы, которых и так уже хранилось в изобилии, «но нельзя позволить им пропадать», как сказала тем утром Дюши, «поэтому, Зоуи, дорогая, если сумеешь обобрать все деревья в саду, мы полакомимся сливовыми пирогами, а остальное законсервируем. И будь осторожна – там вьются осы». Зоуи взяла самую вместительную корзину из тех, что смогла найти в теплицах, и маленькую лесенку, которую приволокла к садовой ограде, а затем принялась методично собирать плоды с каждого выращенного шпалерным методом дерева. Такое занятие ей нравилось больше, чем вышивать вместе с тетушками или сочинять еженедельное бессмысленное письмо матери, которая отправилась на неопределенный срок погостить у подруги на острове Уайт. С прошлого года Зоуи старалась быть к матери добрее, уделять ей больше внимания, но зачастую получалось просто вести себя не так зло, как раньше. А с июня, потеряв ребенка, Зоуи погрузилась в такую всепоглощающую апатию, что ей проще было оставаться в одиночестве. Наедине с собой не приходилось бодриться, терпеть сочувствие или любезность, которые либо раздражали, либо вызывали слезы. Зоуи казалось, что теперь она всю жизнь будет вынуждена мириться с незаслуженными знаками внимания, выдавать неискренние ответы, постоянно выставлять себя в неправильном свете и, как она уже предвидела, якобы «оправляться» от того, что все, кроме нее самой, воспринимали как естественную трагедию. Беременность оказалась ровно такой тяжелой, как Зоуи себе и представляла. Ничего из того, что ей рассказывали, не сбылось. Утренняя тошнота, которая должна была продлиться всего три месяца, так и не прекратилась, да и случалась не только по утрам. Последние четыре месяца спина болела настолько, что Зоуи никак не могла найти удобную позу, а по ночам ей приходилось каждые два-три часа просыпаться и идти в туалет. Лодыжки опухли, в зубах появлялись бесконечные дырки, и впервые в жизни она испытывала одновременно скуку и тревогу, причем в равных пропорциях. Всякий раз, когда ей становилось действительно скучно, а заняться чем-нибудь интересным не было сил, Зоуи охватывала тревога. Если это ребенок Филипа, будет ли он похож на отца? Мгновенно ли поймут окружающие, что отец – не Руперт? Как она сама будет относиться к ребенку, зная, чей он на самом деле, и притворяясь, что он от Руперта? От этих мыслей на нее всякий раз накатывало невыносимое желание кому-то все рассказать, сознаться и понести наказание. Может, даже не получить прощение, но хоть кому-нибудь открыться. Но Зоуи удавалось сдержаться. Она была слишком подавлена, и ей даже в голову не приходила мысль о том, что это вполне мог быть ребенок Руперта. А ведь он так нежен с ней! Его ласка, терпение и любовь оставались неизменны на протяжении всех ее мучений с тошнотой, частых слез, приступов уныния и жалости к себе, вспышек раздражительности (да как он может ее понимать, ведь он ни черта не знает?) и многократных извинений за свою бесполезность (такое случалось, когда чувство вины казалось ей наиболее тягостным). Руперт терпеливо поддерживал ее, пока она наконец не родила у них дома под присмотром акушерки, к которой всегда обращались члены их семьи. После долгих, наполненных страшной болью часов Руперт, пробывший с Зоуи все это время, наконец вложил ей в руки сверток: «Вот, моя милая девочка. Разве он не прекрасен?» Она опустила взгляд на головку с черными волосиками, обрамленную белой шалью с кружевом, которую связала Дюши. На сморщенное желтое личико – ребенок родился с сильной желтухой. Зоуи уставилась на высокий лоб, длинную верхнюю губу… и все поняла. Она посмотрела на посеревшего от усталости Руперта и закрыла глаза, чтобы сдержать жгучие слезы, не в силах вынести искренность его тревоги, заботы и любви. И это было наихудшее мгновение. Зоуи не представляла, как ей придется смотреть на его гордость и счастье. «Я страшно устала», – произнесла она. Вышло похоже на стон. Акушерка забрала ребенка и сказала, что Зоуи должна хорошенько отдохнуть. Руперт поцеловал ее, затем она осталась одна. Лежала, неподвижная, неспособная заснуть от мысли, что теперь навеки останется скована снедающей ее ложью: то крошечное, чуждое ей существо будет расти, становиться все более похожим на Филипа, которого к тому времени Зоуи уже возненавидела. Пришло жуткое осознание – свободу ей даст лишь смерть ребенка. Или моя, думала Зоуи, ведь желать погибели себе, а не другому созданию было чуточку правильнее. А затем не прошло и недели, как ребенок действительно умер. Он с самого начала оказался болезненным и все никак не поправлялся. Не хотел пить молоко матери, которого у нее было в избытке, а если и пил, то сразу срыгивал. Почти не спал, все время бессильно плакал – колики, как говорили, – а потом акушерка сказала что-то про заворот кишки, мол, у малыша в любом случае не было шансов выжить. О смерти ребенка – Зоуи отказалась придумывать ему имя – ей сообщил Руперт, и его горе стало последним ужалившим ее шипом, прежде чем ее окутало неуютное спокойствие. Все кончено. Потом ей пришлось многие дни терпеть страшную жажду и боль, пока молоко не иссякло, оставив на ее прекрасной груди, которой Зоуи так гордилась, растяжки. Но это ее не волновало. Ее больше вообще ничего не волновало. Принимать собственное облегчение было опасно – разве она не желала смерти ребенка? Поэтому Зоуи продолжила скрывать то единственное, что хотела бы рассказать одному тому, кто ее любил. Восстанавливалась она долго – все время чувствовала усталость, спала ночами и дремала днем, просыпаясь изможденная своим оцепенением. Ее окружало заботой все семейство, однако, на удивление, достучаться до нее сумела лишь Клэри. Однажды Зоуи проснулась в гостиной на диване, где задремала, и обнаружила рядом Клэри, которая осторожно опускала на столик поднос с чаем. Она приготовила еще и лепешки-сконы, по ее словам, первый раз в жизни, поэтому не знала, хороши ли они на вкус. Увы, они оказались твердыми как камень и неожиданно увесистыми.
