Застой. Перестройка. Отстой - [7]

Я даже не знал, что ей отвечать.

Во второй четверти к нам прислали двух молоденьких учительниц — литературы и французского языка. Стало повеселее. У нас создавался молодежный коллектив.

Высокая крашеная блондинка двадцати пяти лет Анна Борисовна Романова окончила Воронежский университет.

Она вошла в девятый класс и заговорила с детьми по-французcки.

— Bonjour, les enfans, je suis votre nouveau professeur.

— Чо?! — выдохнул класс хором.

— Ну ладно, ладно, ребята, будем говорить по-русски, — поспешно согласилась Анна Борисовна. И стала учить детей спрягать глагол etre.

Худенькая двадцатидвухлетняя шатенка, учительница по литературе Елена Васильевна Слободченко, забравшая (по просьбе директора) у меня девятый класс, окончила, как и мы с Наташей, филфак Кубиковского педагогического института. Перед первым уроком она очень волновалась. Попросила меня:

— Евгений Викторович, вы не могли бы побывать на моем первом уроке? А то у меня коленки дрожат. Волнуюсь…

Я охотно согласился.

Елена Васильевна стала рассказывать о Маяковском, Горьком.

— Да будь я и негром преклонных годов, / и то б без усердья и лени / я русский бы выучил только за то, / что им разговаривал Ленин.

Потом — также весьма своеобразно! — цитировала Горького:

— Глупой пингвин робко прячет тело жирное в утесы.

— А почему он глупой? — спросила у нее любознательная ученица Рита Васильчикова.

— А разве умный будет жить на северном полюсе? — быстро нашлась Елена Васильевна.

Вообще, я раньше догадывался, что наш Кубиковский Ордена Знак Почета государственный педагогический институт — не МГУ имени Ломоносова, но не ожидал, что до такой степени.

…Больше всех на продленке я занимался с Пашкой Тайгановым. Жалел его. Он был какой-то несчастный — вечно голодный, тощий, неприкаянный. Я учил его правильно говорить. Занимался с ним литературой, историей, математикой, читал ему стихи, заставлял его учить наизусть Пушкина, Блока, Есенина… Читал ему стихи из книги «Лирика» (антология русской поэзии за три века). Я жалел его и не хотел, чтобы его опять отправили в Интернат для умственно-отсталых.

Мать Пашки меня за это любила. Как-то раз принесла нам утром молока в избу.

— Евгений Викторов, Наталь Иванна, попейте, парное. Только что надоила. Такого в городе небось не пили.

Мы долго отказывались. Но родительница уговорила.

Иногда я не выдерживал учительских нагрузок. Срывался. Проверял как-то домашние задания у ребят — то Снегирев здорово мне вредил, то Уйменов… Мешали, мешали, мешали работать. И мое терпение лопнуло. Я вызвал Сережку из класса в коридор. Поставил озорника к стене. И, памятуя о своем спортивном прошлом, мощно ударил по ней кулаком. Известка осыпалась. Совсем немножко, правда, но осыпалась. Да простит мне это завхоз.

Мы вернулись в класс с шалуном. Больше у меня к нему замечаний не было.

* * *

…Мы приехали на выходные в райцентр, к теще, заночевали у нее.

…Спали с Наташей тихо и безмятежно.

Вдруг послышался стук в дверь. Я вскочил с постели и побежал в прихожую. «Кто там?» — крикнул я дрожащим голосом. Молчание. «Кто там?» — повторил я. «Открой!» — наконец ответил четкий и скрипучий старушечий голос. Как бы загипнотизированный уверенным тоном, я открыл дверь, но, увидев страшную, сгорбленную, со впадинообразными глазами старуху, тут же захлопнул. Я испугался.

— Это, наверное, нищая, — подумал я.

Я вернулся в спальню и сказал Наташе: «Иди подай нищенке копеек двадцать». Наташа не хотела расставаться с теплой кроваткой. Она хотела спать. В это время стук повторился. Удары стали еще более сильными. Затем старуха начала скрестись в дверь.

Я хотел было подняться и опять побежать в коридор, но не смог. Страх как бы парализовал тело, и я несколько минут лежал не в силах шелохнуться.

А старуха стучала и скреблась. Я собрался с духом и побежал к двери. Там я закричал: «Что вам нужно?! Уходите! Или я позвоню в милицию!».

Бабка продолжала свое занятие. Затем она проговорила своим скрипучим голосом: «Открой! У меня там вещи: платье, платок — все, что осталось. И не спала я всю ночь, замерзла».

— Странная бабка. Не наводчица ли? — потихоньку приходя в себя, подумал я. И позвонил в милицию. Блюститель порядка явно был не расположен к ночной беседе. Он сказал, что не станет разбираться из-за какой-то старухи, и бросил трубку.

А старуха стучала и стучала. Я опять позвонил в милицию и откровенно признался, что мне страшно. Милиционер прорычал в ответ, что сейчас придет и заберет не бабку, а меня самого.

— За что же меня?

— Чтоб спать не мешал! — невозмутимо отрезал страж порядка и опять положил трубку.

За стеной на лестничной площадке тем временем послышался разговор. Это сосед дядя Боря вышел на шум и, закурив, заговорил с бабкой.

— Что вы стучитесь, бабуля?

— Я за вещами своими!

— А-а, понятно.

— Холодно, — сказала бабка, съеживаясь от мороза, и явно просясь в дом переночевать.

— Холодно, — бойко и по-английски невозмутимо ответил дядя Боря. В его ответе был отчетливо слышен категорический отказ пустить старушку переночевать.

— Холодно, — опять взмолилась бабка.

— Холодно, — парировал сосед спокойным тоном.

Диалог, состоящий из одного слова «холодно», продолжался весьма долго.