Защита поручена Ульянову - [3]

Картина «мелкого случая», происшедшего в деревенской лавочке, живо вставала со страниц уголовного дела. Однако не только доказанность события и дичайшая несправедливость закона делали защиту трудной, почти «битой». Был и еще один усложнитель ее - царь. В бумагах суда - пострадавший только бог. В материалах предварительного следствия главное пострадавшее лицо - царь.

Мужик обидел царя. Об этом говорили:

лавочник-бакалейщик в доносе на имя полицейского

урядника 2-го участка Самарского уезда: «Муленков… выражался разными неприличными словами и обругал царя и бога скверно, матерно»;

сын лавочника на допросе у следователя: «В бакалейной лавке я читал книжку про убийство нашего царя. На обложке был нарисован портрет государя. Я показал его Муленкову Василию и сказал: «Ты знаешь, кто это такой?» Муленков после этого стал ругать царскую фамилию и пресвятую богородицу»;

урядник: «Муленков… начав… ругать пресвятую богородицу и троицу, затем ругал государя императора и его наследников, говоря, что государь неправильно распоряжается…»

Второе обвинение! Тайное, теневое, не предъявленное подсудимому. Ни в статье уголовного закона, ни в обвинительном акте его не было. За это не судили, но за это наказывали.

Как защитить мужика от того, в чем его не обвиняют, о чем лишь думают? Как защитить, если закон уже осудил и если приговор будет писать торговая Самара, верноподданническая, богобоязненная?

Гений Ленина нашел решение этой трудной задачи.

Но как? Что говорил он в своей первой судебной речи?

Снимаю с открытого стеллажа ленинский томик. Где-то говорилось о статье 180. Хотя и не прямо, помнится. Да вот:

«…существовали и применялись средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уставах), преследовавшие за веру или за неверие, насиловавшие совесть человека…» [3]

Слова эти написаны Лениным в декабре 1905 года. Но можно ли поручиться, что они не были сказаны им тринадцатью годами раньше на негромком тайном процессе сельского портного? Ведь средневековые законы, «по сю пору, остающиеся в… уголовных уложениях и уставах», - это и есть статья 180 и более тридцати ее сестер из глав и отделений уголовного закона о ересях и расколах, о богохулении и порицании веры, об уклонении от постановлений церкви и прочее и прочее. Это и первый раздел (именно первый!) Свода уставов о предупреждении и пресечении преступлений с подробнейшей регламентацией того, что должны делать… «губернаторы, местные полиции и вообще все места и лица, имеющие начальство по части гражданской или военной» для пресечения действий, «клонящихся к нарушению должного уважения к вере», с удивительно нелепым списком неправовых требований, обращенных к мирянам: «…входить в храм божий с благоговением, без усилия» (статья 3-я), во время присутствия в церкви императорской фамилии «пространство от места, где духовенство священнодействует, до мест, для нее назначенных, никому не занимать» (статья 5), не заходить во время службы в алтарь (статья 4) - с общим «высокоторжественным» принципом: «Мир и тишину в церкви должна охранять местная полиция» (статья 10).

Полиция? А бог? Разве сам бог, определяющий, по смыслу религиозной догмы, будущее миров и народов, императоров и простых тружеников, разве он, кому все доступно, бессилен защитить свое царство, своих слуг и нуждается в защите земного правосудия? Или не прав Фейербах? И кто-то способен с позиции веры и науки о вере опровергнуть его известное замечание о том, что «невозможно, чтобы божество было оскорблено, немыслимо, чтобы оно мстило человеку за оскорбления, нелепо, чтобы его можно было удовлетворить наказанием его оскорбителей…»?

Боюсь ошибиться, но что-то подобное я слышу в первом защитительном слове Ленина-адвоката.

Критика тогдашнего положения - это и была защита. Религия стала полицейской - так ее называл позже Ленин, - область права смешалась с религией, греховное стало называться преступным.

Критиковать замшелое средневековье в законе, предвзятость и подстроенность обвинения - это и означало защищать. Не будь 180-й, не было бы и преступления Муленкова, был бы проступок, извиняемый темнотой и придавленностью русского мужика. Защита критикой - это ленинская непримиримость, отвечавшая его взглядам на старый суд, на бескомпромиссную защиту в старом суде.

Писал же он в 1901 году в «Случайных заметках»:

«Улица хочет видеть в суде не «присутственное место», в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям, - а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики, а следовательно, и для его исправления» [4].

Или вот это из общеизвестного письма к Стасовой:

«Брать адвокатов только умных, других не надо. Заранее объявлять им: исключительно критиковать и «ловить» свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения, исключительно дискредитировать шемякинские стороны суда» [5].

«Исключительно критиковать», «исключительно дискредитировать»…

Просится мысль-догадка: закон освобождает судей от необходимости уличить Муленкова в умысле. Это значит - стройте дом без любой из его четырех стен! Какой здравомыслящий станет строить такой дом или признает такой дом за дом?… Закон не требует для обвинения в богохульстве самого богохульства. Казалось бы, наконец-то определенное требование! Ан нет. Правительствующий сенат освобождает обвинителя и от этого требования. Он так ловко истолковывает понятие публичности, что от него не остается и тени. Видите ли, публичность имеется и тогда, когда действие происходит в присутствии лишь одного лица, если только существует возможность доступа в определенное место третьих лиц.